к ее груди, что все сомнения Азар рассеялись. Ее маленькой дочке с ней хорошо. Лучше всего на свете. Где же еще ей быть?
Крепче прижав дочку к себе и стараясь, чтобы голос не дрожал, Азар сказала:
– Что ж, я хотела бы, чтобы, пока есть возможность, она оставалась здесь.
Да, это тоже надежда – и что? Нельзя ведь совсем ни на что не надеяться!
– Как думаете, мне позволят?
Прошла еще неделя – а о Неде никто не вспоминал. От Сестер не было ни слуху, ни духу. Азар ощущала легкость, почти всесилие. Быть может, надеяться не так уж опасно? Быть может, ребенка оставят ей? С новой энергией начала она шить «приданое» для Неды. Вышила для нее на одеяльце девочку, стоящую посреди цветущего луга. Снова начала носить свою любимую белую блузку в желтых и розовых цветах, таких ярких, что они светились в темноте, и танцевать лезгинку: прочие пели и прихлопывали в такт, а она плясала посреди камеры, притопывая ногами, и в ритме пляски подпрыгивали на ней желтые и розовые цветы. И нарядная блузка, и раскрасневшиеся щеки, и буйная масса волос, и сияющие черные глаза – все говорило о том, что Азар возвращается к жизни. «Какая же ты красивая, когда танцуешь!» – повторяли ей сокамерницы.
Раз в несколько недель на час в камеру передавали ножницы; и Азар начала стричь своих товарок. Вообще странно, что нам доверяют ножницы, думала она. Неужели Сестры не боятся, что кто-нибудь из заключенных себя порежет, может быть, даже покончит с собой? Хотя нет, конечно, не боятся. Им плевать. Пожалуй, они даже рады будут, если кто-то из нас зарежется: меньше заключенных – меньше возни. И узницы это понимают, вот почему никто и никогда не использует ножницы во вред себе. Будь они прокляты, если доставят Сестрам такое удовольствие!
Первой клиенткой «парикмахерского салона» Азар стала Марзия, за ней – еще одна девушка, недавно переведенная из другой камеры. На воле Азар никого не стригла, но парикмахером работала ее сестра, и теперь Азар старалась припомнить, как она пропускала пряди между пальцами и обрезала их по очереди, а затем подравнивала. В любом случае товаркам приходилось ей доверять – зеркала в камере не было. А потом подстричь ее попросила Фируза.
Азар не хотела стричь Фирузу. Ей было прекрасно известно, что Фируза – стукачка; еще во время ее беременности она доносила Сестрам, что Азар танцует лезгинку в камере. Танцевать заключенным было запрещено. Молиться надо, молиться, а не скакать и ноги задирать под воображаемую музыку! В наказание Азар отправили на крышу, и несколько часов она простояла там под проливным дождем, чтобы дождь вымыл музыку из ее тела, из тела ее нерожденного ребенка, чтобы она усвоила наконец, что тюрьма – не место для радости и счастливых детских воспоминаний. После этого Азар поклялась не иметь с Фирузой никакого дела. Однако с появлением ребенка изменилась и Фируза: а тюрьма, сказала себе Азар, – не то место, где стоит цепляться за старые обиды.
Итак, Фируза села на стул посреди мокрой и грязной душевой, а Азар встала у нее за спиной с ножницами в руках, с сомнением
