что есть надо ложкой?
Снова Омид оплошал! И что же теперь делать с пальцем, вымазанным в прохладном мягком йогурте? Омид поднял глаза на маму – прекрасную маму с черными кудрями, каскадом ниспадающими по плечам, в просторной пурпурной блузке, подчеркивающей нежный румянец на щеках, с тяжелым выступающим животом и глазами, полными любви.
– Ну что уж теперь, – сказала Париса. – Нечего делать, оближи. Но в следующий раз возьми ложку!
И Омид сунул палец в рот, наслаждаясь вкусом йогурта и роз.
В этот-то миг в дверях появилась квартирная хозяйка, а по бокам от нее двое солдат. Хозяйка была страшно перепугана. Бледная от ужаса, с широко раскрытыми глазами, она машинально крутила в руках конец чадры и торопливо, жалобно что-то бессвязно бормотала.
Гвардейцы вошли, перевернули все в доме вверх дном и ушли, забрав с собой родителей. А Омид остался сидеть перед тарелкой йогурта. Париса едва успела коснуться ледяными пальцами его лица. Отец торопливо поцеловал в лоб и сказал: не бойся, мы скоро вернемся. От этого испуганного голоса внутри у Омида что-то оборвалось, тяжело ухнуло вниз и исчезло навсегда.
Гвардейцы искали документы, письма, листовки, стихи, запрещенные книги. И ушли с богатой добычей. Им нашлось, чем поживиться! От этих бумажек зависело, кто уйдет, а кто останется – и родителям Омида пришлось уйти.
Омид сидел за столом посреди разгромленного дома и дрожал, по пальцам текла слюна. Папу и маму заковали в наручники, завязали им глаза и вывели на улицу, а хозяйка побежала следом. Особенно утруждаться гвардейцам не пришлось – родители Омида не кричали, не махали руками. Не сопротивлялись.
Все прошло тихо, как воскресное утро в мечети. Словно родители Омида ждали – ждали, что однажды придут гвардейцы и разнесут в клочья их дом, жизнь, жизнь их ребенка, оставшегося на воле, и другого ребенка, которому только предстоит появиться на свет. Все растопчут и швырнут осколки им в лицо.
Уже позже, охрипнув от своей жалобной болтовни и убедившись, что все ее слова не возымели никакого действия, хозяйка побежала к телефону, чтобы позвонить Ага-джану[6] и маме Зинат. А Омид все сидел за столом, один, перед недоеденным пюре и йогуртом, пахнущим розами.
Одной рукой придерживая Форуг, другой толкая коляску, в которой сидела Сара, Лейла вышла из аптеки на улицу. Форуг была восемнадцатью днями старше Сары; обеим не хватало нескольких месяцев до трех лет. Девочка была тяжелой, и у Лейлы уже изрядно ныли руки. Шестилетний Омид шагал рядом, крепко сжимая в кулачке подол Лейлиного джильбаба.
Лейла хотела перехватить Форуг поудобнее, когда рядом с ними, пронзительно взвизгнув шинами, затормозил военный «джип». Глаза Лейле заволокло облаком дыма и пыли. Мгновенно, почти инстинктивно она отвернула голову и, притворившись, что прикрывает рот от выхлопных газов, краем чадры быстро стерла помаду с губ.
Из «джипа» вышли двое. Оба в зеленой форме Стражей революции, в таких же зеленых фуражках, с густыми бородами. Тот,
Ага-джан – «дедушка» (
