называется грабежом. Поэтому можно сказать, что если во время Прудона собственность была кражей, то государственная собственность – всегда грабеж.
Однако этот грабеж нашими мыслителями и тем более публицистами почти не осознается, а если и осознается, то полагается святым.
Известно, насколько зависимы от этой идеологии суды, мыслящие себя куда чаще государевыми холопами, чем слугами права. Никакого равного спора с государством суды обычно не допускают. В древности если назначался судебный поединок мужчины с женщиной, то для уравнения возможностей сторон боец становился по пояс в яму. В наших спорах с отчизной другая сторона всегда достаточно женственна, чтобы поставить соперника сразу если не в яму, то на колени, и тем более столь слаба и так беспомощна, что не может быть и речи о разрешении суду толковать какой угодно неясный или ясный вопрос не в свою пользу.
Ближайшим результатом этой традиции становится то, что любой государственный участник оборота, заведомо имеющий преимущество в судах, не рассматривается разумным предпринимателем как желательный контрагент. А если с ними и заключаются сделки, то с непременными негласными условиями, в которых заданные политикой преимущества государства уступаются известным образом. Государство, выходя на рынок, стало быть, предпочитает иметь дело с мошенниками. Наверное, они ему как-то ближе.
А безнадежность налоговых и таможенных споров с бюджетом весьма стимулирует уход от всякой официальности. В обоих случаях провозглашенный приоритет всего государственного усиливает теневое, негосударственное начало. Если государство об этом не знает – оно слишком неумно, если знает – слишком лицемерно[17] и беспомощно, чтобы считаться эффективным. Любой грамотный юрист заинтересован в нормальной работе госаппарата и именно поэтому обязан каждый день заставлять государство в полной мере отвечать за свои действия, не позволять ни одному органу, ни одному чиновнику выступать не от имени закона, а от имени сирот и обездоленных, для коих в данном случае нужно сделать исключение. Именно этими исключениями – независимо от того, насколько они окажутся полезным и для сирот (а мы знаем, что вряд ли), – как раз и выстлан путь к негосударственности.
Те судьи, которые мечут громы на адвокатов, защищающих частное право против публичного, кладут свои булыжники, мостя путь в тот ад, который наша страна переживала практически весь прошлый век.
Цивилист не обязан быть диссидентом. Необязательно должен он иметь и склонность к публицистике; если в этом возникла нужда, значит, наступают тяжелые времена. Но либералом, поклонником свободы он должен быть обязательно. Право без свободы превращается в инструкцию и переходит в полицейское ведение. Цивилисту места в этом казарменно обустроенном мире не остается. Поэтому элементарное чувство самосохранения заставляет всякого цивилиста любить свободу. Я понимаю, что быть либералом в нашей
По поводу этого замечательного качества в отношениях государства и суда не могу не привести одно забавное происшествие, имевшее место в начале 80-х годов (т. е. до всяких либеральных веяний). Через восемь дней после вынесения судебного решения, вызвавшего недовольство предрайисполкома, я, с трудом выкроив время, передал на подпись председателю исполкома кассационную жалобу. Исполнял обязанности председателя недавно назначенный партийный чиновник, до этого неоднократно распекавший судей по самым разным, далеким от правосудия поводам вроде роста наркомании. Я полагал, что жалоба будет подписана и решение будет обжаловано без нарушения срока. Но через три дня я получил жалобу без подписи. На мой недоуменный вопрос председатель ответил: «Как же я могу подписать документ, начинающийся со слов: «Решение суда является незаконным»?»
