важного для него в юности понятия «комильфо», а потом в другие, более серьёзные нравственные рамки-ограничения72. Л.Н. Толстой, говоря словами Ю.М. Лот-мана, «сотворил»73 свою биографию, вытеснив из неё всё нежелательное, но вытесняя в текст – в том числе в образ Долохова.
Если обратить внимание на соотнесённость записей в дневниках писателя о Долохове и об охоте (и упоминание героя о своём «костромском медвежатнике»), то можно добавить ещё одну важную параллель. В ранних редакциях романа «Война и мир» дискурс охоты внедряется именно в описания Долохова:
«Долохову вдруг показалось так легко иметь дело, вместо этой грозной, таинственной массы, с румяным офицером и его солдатом, так охватило его это охотничье чувство, которое говорит так сильно о том, как бы убить зверя, что заглушает всякое чувство опасности, что он не испытывал другого волнения, кроме радости. <…> Зверь его был румяный офицер» [XIII. С. 401].
Характерно, что символика охоты не только никуда впоследствии не исчезла, но была преобразована в эпический символ «охоты» русского народа, победившего Наполеона и превратившего его в «раненое животное»:
«Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперёд, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперёд на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперёд, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу» [XII. С. 91–92].
В своих дневниках Толстой часто пишет о Долохове одновременно с упоминанием об охоте:
«15 октября. Желчь, злился на охотника. Охота скверная. Две главы совсем обдумал. Брыков и Долохов не выходят. Мало работаю»; «17 октября. До обеда на неудачной охоте. Писать не хотелось очень. <…> Для Дол[охова] видел на охоте местность и ясно»; «20 окт[ября] Я истощаю силы охотой. Перечитывал, переправлял. Идёт дело. Долох[ова] сцену набросал» [XLVIII. С. 65].
Сам Толстой впоследствии охотиться перестанет, поставив себе очередную моральную рамку-ограничение. Долохов же весь – выход за любые рамки (пересечение «границ» – постоянный мотив, связанный с этим образом; об этом см. далее). Он словно с избытком проявляет в себе то, что сам писатель старался в своей личности подавить.
Парадоксальна и показательна не-семейственность или неудачливость семейной жизни каждого из прототипов Долохова, исключительно ярко отразившаяся в анализируемом литературном образе. Возможно, именно поэтому Толстой вытеснял из своей жизни эту «дикость» (из жизни – в текст, в образы, подобные образу Фёдора Долохова), но потом всё же и сам ушёл от своей большой семьи. М.Н. Громов отмечает:
«Нечто архаическое, первобытное, полузвериное может почудиться в уходе некогда могучего, но одряхлевшего старца из обжитого жилища в глухое место. Так ослабевшие животные, почуяв
О родственности стратегий этического самоограничения молодого Толстого и Жуковского см.:
