что за мою долгую творческую жизнь я вообще не видел натурщиц. Но тем не менее я сделал в темноте резкий шаг в сторону, задев при этом плечом тяжелую фаянсовую полку, на которой стояли два стакана. Полка с грохотом рухнула вниз, выбив большой треугольный кусок раковины, который, в свою очередь, упал на унитаз, расколов его пополам.
Я включил свет и увидел, что мне удалось в одно мгновение разбить все бьющиеся предметы, находившиеся в ванной комнате. Обнаженная девушка, забыв прикрыться, с ужасом смотрела в мою сторону. К счастью, это было в самом начале командировки и у меня еще были деньги, чтобы рассчитаться с гостиницей, и еще хватило денег для того, чтобы пригласить через пару дней незнакомку из окна напротив выпить чашечку кофе.
Мой отец
До того как мы получили квартиру на Песочной набережной, мы с Викой несколько лет жили с моими родителями. Мать была красивой властной женщиной. Как она сама говорила, она «держала дом». Мать командовала отцом и руководила моим воспитанием.
Когда мне исполнилось шесть лет, она взяла меня за руку и отвела к молодой бакинской художнице. Та оказалась ярой поклонницей абстрактного искусства. Я начал писать натюрморты, в которых от полного моего неумения ничего общего не было с теми предметами, которые я должен был изображать. Моя преподавательница была в восторге и даже носила куда-то показывать мои немыслимые произведения.
Через пару лет родители решили вернуться в Ленинград, из которого уехали в голодном двадцать втором году в сытый и веселый Баку. К этому времени в результате полученного мною художественного образования я стал, не подозревая об этом, отъявленным формалистом.
В Ленинграде мать отвела меня в частную студию известного еще с дореволюционных времен художника Эберлинга. Ему не удалось меня перевоспитать. И когда я с этим «творческим багажом» поступил в художественную студию Дворца пионеров, у меня сразу же начались конфликты с моим преподавателем – художником Михайловым, большим, грузным человеком.
– Где ты видишь этот зеленый цвет? – кричал он, багровея. – Тут же висит ярко-красная драпировка!
– Я так вижу, – тихим голосом, но нахально отвечал я.
Меня несколько раз хотели исключить из студии. Действительно, во Дворце пионеров, где занимались юные техники, юные натуралисты и юные математики, совершенно не нужны были юные формалисты.
Эберлинг, который тоже преподавал в нашей студии, каждый раз с трудом отстаивал меня. Я подозреваю, он делал это не потому, что ему нравилось мое творчество, а скорее потому, что ему нравилась моя мать, молодая красивая женщина.
Отец был человек мягкий, добрый, с хорошим юмором. До революции он учился на медицинском факультете университета в Цюрихе, но об этом никогда никому не рассказывал. Говорить вслух о пребывании за границей в те годы было очень опасно. За это могли, по крайней мере, арестовать и сослать в Сибирь. Началась Гражданская война. К этому времени отец вернулся в Харьков и оканчивал
