о главном: вся красота этой женщины мгновенно пропадала, когда она цеплялась за жизнь и дрожала перед смертью.
Шарлотте Корде было двадцать пять лет, то есть, по нашим понятиям, она была почти старой девой, в особенности если принять во внимание её мужеподобные манеры и мальчишеское сложение.
Боньер – Мант – Мёлан. Вечер того же дня
Солнце близилось к закату, а дилижанс всё катился и катился по ухабистой пыльной дороге, которой, казалось, не будет конца. Наконец за небольшим перелеском блеснула широкая полоса воды: это был один из изгибов Сены, которыми изобиловало нижнее течение этой реки. С западной стороны к берегу нельзя было подъехать из-за крутых обрывов, окаймлявших речную пойму. Некоторое время дорога вела вдоль поймы, пока не нашла пологого спуска к маленькому городку, стоявшему на берегу Сены. Это был тот самый Боньер, достаточно важный в стратегическом отношении пункт, до которого, по уверению Жозефа Одиля, вряд ли дошагает федералистское войско, идущее походом на Париж.
Уже два или три часа путники находились на территории, подконтрольной Конвенту, вследствие чего друзья-якобинцы могли возрадоваться тому, что находятся у своих. Однако картина, открывшаяся их глазам, была отнюдь не отрадной. Не виделось ни крепких застав, ни артиллерийских батарей, ни усиленных дозоров. Изредка то тут, то там встречались мелкие группки солдат, охваченные каким-то хаотическим движением: одни передвигались на юг, другие на север, третьи волокли на себе зачехлённую пушку, но уже на восток. Сначала по дороге навстречу нашим путникам пронеслись драгуны с бряцающими на боках саблями, а через некоторое время этот же эскадрон обогнал их в противоположном направлении. Во всём чувствовались суета и неразбериха.
Посреди всех этих беспорядочных манёвров медленно тащился рейсовый дилижанс из Кана, на который почти никто не обращал внимания.
Наша героиня не могла как следует рассмотреть происходящее за окном. У неё появилась новая забота: как отвадить самозванного ухажёра, который нисколько не вразумился её твёрдым, хотя и учтивым отпором, и всеми способами продолжал с нею заигрывать. На салонном языке это называлось волочиться, если слово такое применительно к тесному купе дилижанса, где все пассажиры сидели друг к другу впритык, обречённые не только видеть и слушать, но и физически осязать друг друга, и где каждый вздох являлся общим достоянием. Жозеф Одиль не долго дулся, разыгрывая из себя обиженного суровым обращением с ним незабвенной «подруги детства», и уже через полчаса, поощряемый приятелем, возобновил свои происки. То он предлагал Марии фляжку с прохладительным напитком, то совал бутылочку анжуйского, то вновь ударялся в воспоминания о счастливых днях, проведённых в имении близ Эвреси, чем весьма располагал к себе общество, втайне сочувствующее переживаниям доброго молодца, в котором упорно не желали признавать друга детства.
Мария притворялась спящей, надеясь, что несносный говорун рано или поздно выдохнется
