Бережной. Он сразу запомнил имена родителей Адольфы: Ганс и Моника. Ничего дороже, чем память о родных, у одинокого человека нет. Как нет ничего страшнее, чем испытание разлукой с родиной. Потому понятны были московскому мужчине все мытарства Цандеров по их необъятной и непонятной для иностранцев стране, и тихое упоение наконец, когда поселили их там, где жили те, кто мог разделить с ними тоску по родной земле. Пусть даже и объявленные врагами, как они, но при этом одной культуры, того же менталитета – делать всё по уму, судя по построенным печке и дому, что стоят до сих пор, да по котельной в лагере, что греет исправно, да по баракам, что ещё сто лет продержатся.
«Цивилизованность. Вот в чём она заключается. А не в умении кричать на всю страну, что мы самая культурная нация и преодолели барьер безграмотности. Не в пафосе правительственных наград польза жизни, а в доброжелательности, порядочности, благополучии для себя и других, – думал Бережной, понимая, что ничем не поменять местное пренебрежение к переселенцам. Как ничем не объяснить, что жить нужно иначе, со смыслом, а не плыть по течению. – И если бы каждый, просыпаясь, делал такое дело, каким могли бы гордиться потомки, неважно – строил, сажал, учил или книгу писал, – вот тогда не зря существовал бы род человеческий. А так… Что для местных жизнь? Стемнело да рассвело. Лишь бы неделю отбабарить, а с пятницы до понедельника света белого за самогоном не видеть». От подобных мыслей ему стало грустно. Хотелось уже скорее приехать, увидеть Адольфу, перемолвиться с ней словом, узнать, рада ли она ему, или так – приехал, да и ладно.
– Я посижу чуть-чуть с закрытыми глазами, – попросил Бережной. – Очки от солнца не взял, а оно вон как распогодилось – слепит.
– Посиди, чё ж не посидеть, – согласился фельдшер, про себя посмеиваясь: «Вот ведь слабак… Одно слово – городской».
5
Студенты, как пьяные муравьи, расползались после обеда кто в барак, кто прогуляться, кто за баню покурить. Про курево Горобова знала наверняка, но молчала, как армейский старшина. Заметив на поле гружёную телегу, она задержалась за углом. Шандобаев, взяв лошадь под уздцы, щурился от яркого света, ласково поглаживая круп каурой кобылы. Старая, с широкими, натруженными бабками, когда-то рыжая, а теперь с просветами от вытертой шерсти, она издалека казалась пёстрой.
– Хороший коняшка, хороший, – приговаривал Серик, добавляя для лошади что-то по-казахски.
– Ты зачэм с ней на своём языке разговариваешь? Она тебя никак нэ понимает, – Армен, пропускавший через пальцы гриву лошади, засмеялся.
Шандобаев даже обиделся:
– Э, какой бальшой, Армен, а какой гылупый. Как не панимает? Каниешна панимает. Она же моя, казахской породы, – букву «х» Серик произносил по-своему, через «к».
– Да, ладно, Серик джан, не гони, – засомневался кавказец беззлобно. – Не бывает казахской породы.
Серик аж крутанулся на месте:
– Как
