был с такими вот заявлениями. И всё же Кирьянов не удержался и заметил:
– А «кирпичик» за двадцать четыре копейки, замечу тебе, Миха, сделан из пшеничной муки высшего качества, и любому по карману, чтобы наесться досыта. Потому в стране нашей нет голодающих людей, как во многих капиталистических державах, – Толик-старший снял очки, чтобы протереть. Разговор будил в нём дух спорщика и оппозиционера, каким бегун-средневик был по натуре. Галицкий протянул Шумкину верёвку:
– У нас, Миха, страна Советов и коллективное хозяйство. Разве ты забыл? Шумкин затянул веревку на мешке так, что она затрещала:
– Ничего я не забыл. Но только кто сказал, что общее лучше частного? – политэкономию первокурсник пока не изучал и не знал, что разговоры на подобную тему вполне могут быть признаны крамольными. А потому продолжал, распрямившись и глядя на ребят без страха: – Вот ты меня, Юрок, купчишкой обозвал. А я и есть потомок купца. И если я ещё пока не дорос до того, чтобы иметь право купить то, что душе хочется, то почему до этого не дожил мой дед? Он всю войну прошёл, всю жизнь трудился, а, умирая, не смог молочного киселя поесть – крахмала в магазине не нашлось. И это ты считаешь достойным концом? – глаза юноши увлажнились, губы затряслись. Ещё немного, и его совсем развезло бы – любимый дед умер совсем недавно. Галицкий подошёл и по-дружески сжал плечо товарища. Миша шмыгнул носом, но распускаться не стал. Только упёрся в мешок твёрдым взглядом да скулы сжал так, что красные редкие прыщи на его лице побелели. А голос и вовсе заледенел: – Мой прадед до революции имел пекарню, магазин и мельницу. Сам жил и другим жить давал. Неплохо жил, должен вам сказать, судя по немногим сохранившимся семейным фотографиям. Усадебку имел. Земельные наделы. Бережно относился к муке и хлебу. А всё почему? Потому что если он был уверен, что за день у него купят только сто пряников с имбирём, то он выпекал именно сто, а не сто десять. И то же про сайки с маком или кулебяку и расстегаи. А тут что? Вредительство, вот что я вам скажу. – Вспомнив про выпечку, Шумкин почувствовал, как урчит в животе, и сморщился. До обеда оставалось недолго. Вот только ждать эти самые последние минуты было труднее всего. К тому же Горобова, подающая команду обедать, исчезла в бараке с ректором, забыв про них. Поэтому Миша выдохнул с неприязнью, сложив руки на диафрагме: – Издевательство – вот что такое ваш колхоз.
– Договоришься сейчас, Миха, – предупредил Галицкий, толкнув парня в бок и заставляя замолчать. И тут же увидел одобрительный кивок Стальнова и сжатые до предела губы Кирьянова.
– Услышит твои слова кое-кто, и не то что зачёт по истории КПСС не получишь, а вообще можешь вылететь и из института, и из комсомола. Толик оглянулся. Заметив одинокую, сложенную пополам фигуру парторга на краю поля, Галицкий выдохнул воздух широкой струёй – в морозном воздухе она окутала Шумкина, как пар локомотива.
– Не очень-то
