и в «Инфе», но академическая власть по-студенчески кружит ему, юмористу, голову: он от нее балдеет. А ведь это и есть конечная у всякой власти остановка: прибалдеть. Больше ничего и не надо, все остальное ты, балда, скачаешь у других, до твоей власти не доросших. Не раз уже, наваливаясь фельетоном на редакторскую полосу, Леонид Макарович воображал себя судебным исполнителем и прокурором учебного процесса, и всякий раз среди обвиняемых и приговоренных оказывалось неизвестное науке лицо. Проникающее в научные круги с черного, а то и просто заколоченного досками хода, лицо это выражает одну только жажду: иссохшее, местами растрескавшееся, лицо пустыни. И сколько бы не приходилось странствовать ему по вечным академическим кругам, сколько бы не швыряли в него песок должностей и колючки званий, не становится оно от этого значительнее. Один только ветер и приноравливается вытачивать на нем борозды и задувать в них пыль; ветер расставляет то тут, то там сети фата-морганы: вода, вода, вода… море! Но разве ветер утолит жажду? Это ведь твоя жажда, ты ее и утоляешь.
С этим досадным с точки зрения власти явлением, твоей жаждой, Леонид Макарович Мулярчик сводит, шутя, счет: выслеживает-высмеивает. Много умных людей ему в этом помогают, откупаясь тем самым от скучного выковыривания заноз из своих же присоленных ран; многие благодаря этому бодрствуют, хотя им чертовски хочется спать; многие делаются еще умнее, упираясь умом в малогабаритное академическое «рассмотрели-постановили»; многим просто страшно. Как раз это последнее, поджимающий хвосты страх, Леонид Макарович Мулярчик и собирается среди ученых будить. И среди всех страхов самым неотложным оказывается твой страх перед твоей жаждой.
Серафима сидит за стеной, стена молчит и мерзнет, только шорох мышиной возни за обоями. Из этих осторожный шорохов и трусливых писков и складывается мнение: Серафима тянет. Тянет, когда другим тянуть невмоготу, тянет, когда и тянуть-то нечего… вытягивает. И чтобы тягловая сила никуда не девалась и понапрасну не транжирилась, воз должен быть тяжелым, а совесть – легкой. Но самое главное: чувство глубокой, ничем не смываемой вины, оно-то и погоняет и загоняет, если надо, насмерть. Не будь у Леонида Макаровича Мулярчика юмористического дарования, он и сам, может, ушел бы в виноватые, стал бы каким-нибудь вытертым ковриком, выщербленной ступенью… пылью. Но юморист тем и отличается от не-юмориста, что ему невмочь держать при себе многократно использованную туалетную бумагу: пусть и другие попользуются. И пусть при этом смеются, пусть мрут от смеха. Сам юморист, кстати, никогда не смеется. Вот так, мрачно, Леонид Макарович Мулярчик и предлагает Серафиме нищенскую, с точки зрения заводского нищего, зарплату на философско-культурологическом факультете, а также прилагающийся к этой зарплате изнурительный труд ученого. Да, многих этот труд уже изнурил. И поскольку стена, за которой сидит Серафима, все еще молчит и мерзнет, Леонид Макарович Мулярчик юмористически заключает: мерзнуть и молчать – удел нищей науки.
За стеной – не дружный,
