сторону улицы, свернуть за угол дома, подняться на семь ступеней, нажать на кнопку звонка и ждать… ждать, ждать…
Она говорит это, коротая долгий, от схватки до схватки, путь, и останавливаться ей приходится через каждые двадцать метров, и тащится за нею следом глупая мысль о смерти… Так оно на самом деле и есть: стремительно несется к концу это девятимесячное сожительство двух людей, и никто не знает, что будет дальше. Кипящая волна боли прижимает Серафиму к дереву: этот старый тополь – единственное теперь в мире живое существо, к которому можно вот так приникнуть, на которое можно опереться. А вообще-то самое главное каждый проделывает в одиночку… одолеть эти последние сто метров, эти семь ступеней…
– Своим ходом?!
Медсестра понимает: второсортная, никому не нужная. Она пишет и пишет, бессонно и рьяно, пишет неторопливым крупным почерком, исписывает целую страницу и принимается за вторую… третью… четвертую страницу… Потом швыряет на кушетку пахнущий дезинфекцией «комплект», две простыни и наволочку, бормочет: «Застелешь сама!», ждет денег и, так и не дождавшись, бормочет: «Второсортная, шалава…»
В палате восемь коек, и все пустые, и это наводит Серафиму на мысль о непопулярности человекорождения. В соседнем же отделении абортов заняты все раскладушки, диваны и даже приставленные друг к другу стулья. А уж очередь! Очередь убивать.
– Почему не орешь?
Врач стоит некоторое время в дверях, вслушиваясь в подозрительную, да просто вызываюзую тишину. Окажись он сам в родах, уж он бы орал, он бы привлек к себе внимание. А эта… терпит. Сосредоточенно. Молча. Однако, кто здесь мужчина? Врач по-хозяйски откидывает одеяло, щупает живот, командует «на кресло» и, надев на одну руку резиновую перчатку, тут же протыкает средним пальцем пузырь и отскакивает в сторону, обрызганный, как из сифона, и удовлетворенно заключает:
– Скоро!
И новый человек бежит почти уже на своих ногах в залитую синим кварцевым светом подсобку, и шустрая акушерка ловит налету с мокрым свистом выскользнувшее из темноты тело, и негодующе-требовательный рев сметает последние у дождливого утра сомнения: в мир пришел тигр. Может, ради этого и стоило тридцать пять лет тащиться по ухабам и, откладывая на потом лето, только зимовать да зимовать… стоило сожительствовать с чужими-родными, ни на миг не объединяясь ни с кем из них и только отсрочивая неизбежный разрыв и конец… стоило, быть может, даже лгать, называя жизнью ленивое и пресное ее истребление, при этом имея в виду прицепившийся к облакам незнакомый пейзаж, в котором всё… от Кристиана! Нет, Серафима больше не пишет писем, а то, что застукал Андрей Андреевич, было только воспоминанием о… невозможном. Теперь не то время, чтобы глядеть назад, и даже нейтральная полоса между тем «когда-то» и этим «сейчас» и та заросла уже ленивой и всеядной суетой выживания: крутись, чтобы и завтра иметь возможность крутиться, и завтра… Это застопорившееся, примерзшее к невозможному «завтра».
Снежно-белое,
