И момент теперь самый подходящий для всякого строительства. Попы строят церкви, зазывая в них светлое будущее. Воры, не дожидаясь будущего, строят парадный вход в настоящее. И где-то у черного хода к настоящему неловко пристраивается аварийный лаз.
Слепое белое небо, старые тополя. Может и нет в жизни других картин покоя и мира, и нет надобности проделывать столько напрасной работы, чтобы в конце концов убедиться: здесь!.. сейчас!.. Ребенок чавкает, пускает молочные пузыри, сопит, он тут хозяин, всего несколько в своей жизни дней. Дальше начинается строительство. Гвоздь, кирпич, бревно, это твои в жизни приобретения… Нет, посмотри лучше на эти грачиные гнезда! Повалит снег, загуляет ветер… А ты лежишь под этим белым небом и слушаешь, как время перебирает золотистые нити судьбы… Не все ли равно, куда потом? Везде родня и соседи, повсюду границы. И места всем, как правило, мало, и оттого торчат повсюду «трехстенки» и «пятистенки», громоздятся на узких хрущевских балкончиках стеклянные аквариумы… Строить надо хотя бы из принципа: чтобы получилось выше, чем у соседа. И сосед, огорчившись, сам становится стройматериалом… гвоздем и бревном.
Соседу нравится давать советы: как не надо делать. Еще больше нравится соседу подозревать, что кругом одни… братья. Братья и для разнообразия отцы. Брат Степа назло брату Вове ссыпает в погреб картошку: ржавая железная сетка, амбарный замок. И если кто-то рискнет в погребе воровать, Степа польет картошку керосином.
В доме все по-братски, то есть нормально по-идиотски: запах недельных щей, общий вход. Вход непременно должен быть общим, иначе его перепутают с запасным выходом. Жить надо по-братски, безвыходно. И пусть дети, а потом внуки делят и перестраивают этот дом, сносят по ночам заборы и спиливают деревья, сбивают с сарая замки, воруют друг у друга трехлитровую стеклотару и старые ботинки, собирают зазевавшийся на кустах и грядках урожай… Да мало ли что еще родня может между собой делить. Главное, чтобы всё так и дальше вертелось, чтобы не было перебоев в вечном, как рога у черта, семейном строительстве. И ковыляющая неизвестно куда, давно уже надоевшая всем жизнь озадачится, может, новой надеждой: успеть, пока не умер, сменить эмалированный умывальник на «тюльпан», перейти с армейской перловки на гражданскую манку… И ничего, что надежды, как правило, не сбываются, разлетаясь на черный день сбережениями по обанкротившимся банкам. Главное – надежды иметь, как имеешь, к примеру, профсоюзный билет. Но лучше посадить надежды на цепь и отпускать только под расписку, а из расписок строить бумажный мост на ту, куда ушли надежды, сторону.
Одна только собака Чара, может, еще на что-то и надеется, эта крупная, по взаимной любви разных пород слаженная сука. В ее теплых, как бабье лето, глазах светится неспешная золотистость: «Всё устроено как нельзя лучше». Прожила же она тут, среди людей, четыре с лишним года и никто ее пока не убил. Дед Степан, впрочем, не раз уже говорил сыну Степе:
– Отведи ее в лес… зарой там…
Но
