этим путём.
Он всё твёрдо решил. И зачем-то пошёл к Несвицким на следующей же неделе. А затем ещё раз. На следующий после того вечера вечер. И возвращался раз за раз в это паучье логово. В дом ладана и пепла. С Софьей он старался держаться намеренно надменно и отстранённо. Пара фраз за встречу – не больше. А она смеётся, а она играет с ним. Не верит ему. Для неё его бесстрастность – маска, которую надо сорвать. И раз за разом она подбирается всё ближе и ближе и вот, уже в какой-то момент начинает сдирать её с него с кожей, с мясом. Ему и больно, и страшно, и интересно, что из этого выйдет. Не выдерживает и начинает её дразнить и сам смеяться. И всё промеж них игра, всё невсерьёз, всё весело и понятно. Только им.
Надела на уши парные вишни-серёжки. «Как вам, Саша, к лицу мне?» «Уродливо, Соня, снимите быстрее». А сам даже и не смотрит в её сторону. «Саша, хотите взглянуть на кобылу, которую мне подарили?» «Не стоит. Уверен, что она вам под стать». Грубит, а внутри весь хохочет. И отчего ему так нравится задирать её? И отчего она не обижается?
Задирать… Подол платья. Повалил на траву. Белый хлопок пачкается зелёным и красным. Всё как-то грубо, торопливо, неумело. А ей смешно. «Всё, теперь ты мой». Отстраняется от неё. Уходит в себя. «Долго думала? Нет, конечно. Живи, как живётся». «Умри, как умрётся. Ладно». Потом старался избегать её. Старался, да ноги сами идут. Вновь какие-то подколы, ужимки, едкие замечания. А сама снится ему постоянно, что за наваждение. Задирать… И снова, вновь и вновь. Ночь за ночью. В этой паутине. В коконе для двоих.
Через пару месяцев ушла в лес. Заговоры-наговоры, травы. Пижма, зверобой, полынь. Набрала полную корзину. Всё пожухло, когда нашли. И туфли обглоданные. Разорвал медведь. Хоронили, что осталось, в закрытом гробу. Крестьянки говорили, мол, барыня понесла, пошла к бабке в чащу, да пропала. Беда. К бабке. В чащу. Пропала.
Перестаёт дышать. «Живи, как живётся». «Умри, как умрётся». В церкви пахнет ладаном. Его ладони пахнут ладаном. «Ладно». Будь оно неладно твоё «ладно», Соня. Что же ты наделала… «Всё. Теперь ты мой». Её голос бесконечно повторяет это в его голове. Как прокляла. Как благословила. Покупает обручальные кольца. Одно себе на палец, одно ей в могилу. Бросает жирную червивую горсть, ничего не чувствуя. Ни пальцев, ни руки, ни земли под ногами, ни сердца. Всё как отмерло… теперь совсем. По-настоящему. Взаправду. И лишь одно желание – лечь там с ней рядом. И больше не вставать. С самого рождения у него был только один изъян – равнодушие. Как оказалось, так ему казалось.
Отец умер спустя месяц. Опухоль съела его желудок, а затем и его самого. Умирая, просил Александра позаботиться о братьях и сестре. И не забывать о Викторе: держаться его и вступаться, если придётся. Александр дал слово. Но не таких слов он ждал от отца в последние минуты его жизни. Он стоял над его постелью и хотел, чтобы тот сказал ему что-нибудь ещё. Наклонился ниже, так, что сбивчивое дыхание старшего Ланского касалось его кожи. Сердце сжалось и замерло в груди.
