живописец был бы повешен, несмотря на все свое мастерство.
Возвращая прелату бинокль, Фрейд помедлил несколько секунд, прежде чем ответить: нужно было вытеснить из ума эти исторические предположения и сосредоточиться на современных догадках. Просьба де Молины-и-Ортеги явно означала или душевный дискомфорт, или желание продолжить первый сеанс. Своими вопросами де Молина, несомненно, хотел сказать ему что-то, о чем раньше молчал, и от ответа зависело, закроет прелат перед ним свой внутренний мир или откроет, а открытость была необходима для успеха следующих встреч.
Конечно, это место совсем не подходило для попытки пробить окно в душу кардинала, но упустить такую возможность Фрейд тоже не мог. При этом он должен говорить авторитетно, как положено врачу. Доктор вынул из кармана часы, посмотрел на них, вздохнул и сказал:
– Я полагаю, Микеланджело хотел показать, что человек осужден на несчастья. Но, – внезапно добавил он, увидев, как радость озарила лицо де Молины, – я не думаю, что вы позвали меня сюда для того, чтобы показать детали фрески.
Кардинал приготовился ему ответить, но внезапно выражение лица де Молины изменилось. Фрейд понял: собеседник увидел кого-то у него за спиной. Чтобы не смутить де Молину, ученый подавил инстинктивное желание повернуться. А кардинал в этот момент указал ему неясным движением руки на что-то вверху, изобразил на лице улыбку, попрощался с Фрейдом и исчез за маленькой дверью слева от «Страшного суда».
Лишь тогда Фрейд повернулся, чтобы посмотреть, не наблюдает ли кто-нибудь за ним самим, но никого не заметил: ни один взгляд не был направлен на него. Охваченный любопытством и тревогой, которая была сильнее любопытства, он вышел во двор, где ему было легче ориентироваться, и направился к входу в Ватиканский дворец, потом поднялся по лестнице и заперся в своем кабинете. В его ладони возникла маленькая сигара «Трабукко», и, только сделав несколько затяжек, Фрейд осознал, что зажег ее. Курение успокаивало его и помогало думать о встрече с де Молиной.
Прелата что-то спугнуло как раз в тот момент, когда он собирался сказать ему что-то, и это было нечто важное, раз тот не смог дождаться следующего сеанса. Реакция де Молины-и-Ортеги могла означать, что тот должен был что-то скрывать и боялся быть замеченным вместе с Фрейдом, словно кто-то ждал его у входа. А может быть, именно этот кто-то должен был что-то скрывать, и де Молина боялся его реакции.
Все слишком сложно, и вообще это не его дело. Он разработал свою науку не для того, чтобы в каком-то смысле подражать Шерлоку Холмсу, творению гениального Артура Конан Дойла; он следовал только за Гёте – изучал человеческий разум. Он врач – и этим все сказано! Хватит строить заумные догадки о том, что его не касается!
Против его желания на губах появилась легкая улыбка: за две тысячи лир в неделю, даже если недель будет всего две, он – и это правда – взялся бы расследовать даже тайну Лурда и подверг бы психоанализу труп несчастной Марии-Бернарды Субиру. К тому же за
