то, что ведущая программы, их дорогая Племяшка, нагруженная ролью эксперта, суммируя высказывания, старалась придать всему научный флер. В какие-то моменты оба зрителя, Гошка и Лиза, далеко не ханжи и более чем взрослые люди, испытывали чувство неловкости и просто тупо и напряженно молчали. Чтобы несколько разрядить обстановку, Лиза вновь наливала вина в стоявшие наготове бокалы.
Гий собирал пропадающее чувство юмора и, скрывая смущение, пытался шутить, сравнивая пространные рассуждения участников передачи, с трепем кухарок по поводу трепанации черепа. Не желая больше обсуждать передачу, Лиза помогла Гошке снять одежду, лечь на диван, принять лекарство. Потом приоткрыла окно, накинула Гошке сверх шерстяного одеяла еще и плед: ночи оставались прохладными, а отопления в андалузских домах не предусматривалось. Перед уходом она наклонилась, чтобы как всегда поцеловать Гошку в щеку и пожелать спокойной ночи, и вдруг услышала хриплый шёпот: «Рыжая моя Лиса, (он назвал ее старым прозвищем), если бы мы с тобой тогда хоть сотую долю знали о том, что знают и умеют эти дети, может быть, ты бы осталась со мной?». Лиза дернулась, пытаясь вырваться из его цепких, несмотря на болезнь рук, но он удержал ее. – «Шучу, Лизок. Я просто хотел сказать, что Племяшка ни черта не смыслит в настоящей любви, бежит от нее, боится ее. Иногда искренне притворяется, что любит. Бедная моя. Она на тебя больше похожа, да?». Лиза не ответила. Впрочем, в вопросе уже был ответ.
Возможно, благодаря странным капризам ассоциаций, именно очередной выпуск ночной передачи как-то повлиял на желание Лизы снова вернуться к письму. Она быстро заполняла строку за строкой своим крупным, но неразборчивым почерком. Однако, обязанности по уходу за больным не оставляли ей много времени. Иногда проходила неделя-другая, пока снова появлялась возможность вернуться к «разговору» с племянницей. Она не перечитывала предыдущее, вполне допуская, что могут быть повторы и нестыковки в логике и хронологии. Однако ее это мало беспокоило, так как она уже совсем не была уверена, что отошлет это письмо. Просто надо же было отвлечься хоть ненадолго, не столько от круглосуточного ухода за смертельно больным человеком, сколько от беспомощного созерцания неотвратимо приближающегося ухода самого человека.
Георгий был ее первым и единственным мужем. Он обратился к ней, прежде чем кануть в вечность, к ней, несмотря на десятилетия разлуки. И она старалась быть ответственной, возможно, впервые в жизни, быть ответственной не за себя, а за другого.
Письмо. – Представь, Племяшка: андалузская ночь, шелестит пальма прямо у стен нашего дома, шумит море, оно тоже рядом, радио звучит на волне фламенко, а я, как всегда, сижу в неудобном (другого просто нет) кресле и думаю, думаю. О чем? Да черт его знает. Скорее ни о чем и обо всем, такой поток сознания, иногда мусорный поток, надо признаться. Скоро рассвет. Еще одну ночь проведу со старой приятельницей – бессонницей. Я с ней давно не борюсь. Пришла – так пришла. Садись, говорю, стерва, измотала
