разного рода интеллектуальных костылей. Такие попытки вызывали у знавших Сомова людей недоумение и раздражение. «… все эти ходульные, замалчивающие главное, статьи и воспоминания, – писала подруга нашего художника В. И. Шухаева в конце 1960-х, – дают какое-то выхолощенное представление о человеке, того главного, что есть в каждом, что трогает нас и заставляет любить и понимать его творчество – этого почти никогда нет»[146].
Дошедший до нас донжуанский список Сомова свидетельствует о рано проявившейся гомосексуальности художника – первые записи относятся еще к 1870-м[147]. Среди сомовских любовников детских лет преобладали его товарищи по гимназии. Вопреки словам Кузмина о том, что первым из них был Нувель[148], в списке нет ни имени Нувеля, ни самого Кузмина. Роман между поэтом и художником подробно отражен в ранних дневниках первого[149], однако совершенно не упоминается в записях второго. Впрочем, и без этих свидетельств доподлинно известно об отношениях Сомова с М. Г. Лукьяновым, которые с перерывами длились более двух десятилетий и закончились только со смертью последнего весной 1932-го. В тот же период наш художник имел еще два важных романа, сопровождавшихся сильной ревностью со стороны Лукьянова. С английским писателем Х. Уолполом Сомов был связан во второй половине 1910, а со своим последним постоянным любовником, натурщиком Б. М. Снежковским, он познакомился на излете 1920-х. Чтобы не превращать это повествование в длинный список дат и тел, мы не рискнем перечислять многочисленных платных и бесплатных партнеров нашего художника, убежденного в том, что «без любовных утех <…> все тускло в жизни»[150].
Попытки Сомова иметь роман с женщиной были неудачными. Дневниковые записи рассказывают о кратковременной связи с его подругой Е. М. Патон и поэтессой и переводчицей Л. Н. Вилькиной[151]. Б. Л. Кан, сестра Г. Л. Гиршман, некоторое время была сексуальной партнершей художника во время Гражданской войны, в отсутствие у него подходящих любовников-мужчин. Отношения молодого Сомова с двумя художницами – Мартыновой, рано умершей от чахотки, и Остроумовой – оставались, по-видимому, платоническими. Остроумова считала, что Сомов испытывал к ней исключительно сильные чувства, называл единственной женщиной, на которой мог бы жениться, но был бессилен превозмочь собственную природу и лишь сетовал: «…пекарь, который меня делал, плохо меня испек»[152].
Декадентствующие критики догадывались о том, что ошибка незадачливого пекаря имеет отношение к отражению любви в искусстве Сомова. В их глазах художник «<…> издевался ядовито над святынею и тайною любви»[153]. Свойственное ему «представление о любви как о ненавистном, навязанном природой обряде, делает особенно мучительными сомовские “Поцелуи”. В этих бесстыдных по своей откровенной похотливости “поцелуях” ничего не видишь на человеческом лице, кроме губ: они – средоточие, они – всё; жадно вытянутые,
Воспоминания В. Ф. Шухаевой о К. А. Сомове. ОР ГРМ. Ф. 154. Ед. хр. 71. Л. 5.
Записная книжка с разрозненными записями К. А. Сомова. Частный архив.
См. дневниковую запись Кузмина от 29 августа 1906 г.: Кузмин М. А. Дневник. 1905–1907. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2000. С. 213.
См. дневниковую запись Кузмина от 29 августа 1906 г.: Кузмин М. А. Дневник. 1905–1907. С. 597 (указ.).
Запись от 19 октября 1930 г.
См. запись от 13 сентября 1933 г. Интимные письма Вилькиной к Сомову находятся в фонде художника в отделе рукописей Русского музея: ОР ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 216.
Остроумова-Лебедева рассказывала об этом своей конфидентке Л. В. Шапориной в 1950-е: Шапорина Л. В. Дневник. М.: Новое литературное обозрение, 2012. Т. 2. С. 160
Чулков Г.И. Указ. соч. С. 200.
