пастора, изумляясь нелепости происходящего все больше и больше. Подумать только! Сам гордый и, как ей всегда казалось, несколько надменный викарий снизошел вдруг до того, что по собственной воле исполняет теперь обязанности прислуги.
– У Марты сегодня выходной, и она отправилась в Кейлей навестить своих знакомых, – ответил мистер Николлс, аккуратно поставив поднос на тумбочку у кровати пасторской дочери. – Прошу вас, выпейте чаю, покуда он не остыл.
– Ах да… я совсем забыла о том, что у Марты выходной… – проговорила Шарлотта с некоторой озадаченностью. – Но сейчас не время для чая, – заметила она, устремив испытывающий взор на своего угрюмого собеседника. – Ведь мой отец еще не звонил в колокольчик, возвещая о том, что пора спускаться? Не так ли, сударь?
– Время уже настало, – заверил ее Артур Белл Николлс, – но ваш отец теперь изволит почивать. Я не решился будить его.
Шарлотта невольно улыбнулась. Это была ее первая улыбка подаренная замкнутому в себе неказистому викарию за те несколько лет, которые он провел в кругу их семьи.
– Вам нужно побольше отдыхать, – с неожиданной покровительственностью произнес мистер Николлс. – Вы трудитесь целыми днями и совсем не щадите своих сил.
– Вы так полагаете? – спросила пасторская дочь с печальным вздохом. – А разве вам есть до этого дело, сэр? Вам ведь вовсе не нравится моя работа. Помнится, вы даже частенько позволяли себе открыто смеяться над моими сочинениями. Или вы вообразили, что я была настолько не в себе, что не замечала ваших насмешек?
Викарий исподлобья взглянул на дочь своего патрона; в этом угрюмом взгляде выражалась глубокая боль и обида.
– Вы недолюбливаете меня… я знаю! – проговорил он в порыве отчаяния. – Конечно же, ни моя невзрачная внешность, ни мои своеобразные грубые манеры, ни мой скверный взбалмошный нрав – ничто не может внушить вам симпатии ко мне! Но вы ошибаетесь, полагая, что я не уважаю ваш труд. Напротив – я с удовольствием прочел ваши романы.
– Неужели? – с сарказмом заметила Шарлотта. – Вероятно, именно тем самым удовольствием, что вы получаете от их прочтения, объясняется та неслыханная дерзость, с которой вы о них отзываетесь?
– Я раздражаюсь помимо своей воли. Это случается вовсе не потому, что мне не нравятся ваши произведения, скорее, как раз наоборот – потому, что слишком нравятся. Изо дня в день я вижу вас за работой и с несказанной горечью замечаю, что этот изнурительный труд постепенно высасывает все ваши силы. Мне больно смотреть, как вы днями и ночами просиживаете в своей комнате за этим неблагодарным занятием, и я срываюсь. Прошу вас, простите меня и забудьте о тех глупостях, которые я позволял себе высказывать сгоряча, – в осипшем голосе Артура Белла Николлса чувствовалось необыкновенное волнение и подлинное раскаяние.
– Так, стало быть, вы и в самом деле считаете это занятие неблагодарным? – с горечью заключила пасторская
