ногами прохладу каменного пола. Солнце уже взошло и его лучи нашли на полу сиротливую россыпь гвоздей, которые уже никогда никому не понадобятся. Последний крест из белого дерева, который я так старательно мастерил, печально приник к стене, уронив крепкие плечи. Значит, кто-то еще поживет на свете. Я сижу на табуретке и играю ножиком, всегда выручавшим меня при изготовлении свирелей, до сих пор пользующихся успехом у пастухов. Грустно смотреть: пыль, паутина, печальный крест. Как будто здесь обитает покойник. Пилы тоже припылены, хотя зубы их еще скалятся (я вижу – не только скалятся, но и весело выблескивают, готовые впиться в какую-нибудь молодую смоковницу). Молотки сунуты в глиняные горшки с водой, чтобы не рассыхались рукоятки. Но вода высохла. А молотки хотят пить. Что еще прибито пылью: небольшие скамеечки, реечки под столом, глинянная посуда с остатками еды. Все брошено, словно мастерскую покидали в спешке. Древко копья у стены – чистенькое, будто только что с верстака. Этим древком еще могут воспользоваться. Нужно насадить наконечник, и копье можно пускать в дело. Книга на столе. Завернутая в чистую тряпицу, она у меня всегда в чистоте. Я люблю, когда вокруг царит порядок, но больше всего мне нравится порядок, который царит у меня в голове. Пахнет пылью, частички которой пляшут в воздухе крохотными светлячками в солнечных лучах. Танец остановленного времени. Я все еще сижу на скамье, играя ножиком. Что касается хозяина мастерской, то определенно можно сказать, что работать ему здесь нравилось. Тесать, колоть, пилить, строгать ему было в удовольствие. Вбивать гвозди в древесину и слышать, как поет стержень от меткого удара молотка, ему нравилось. Он, вероятно, любил сидеть вечерами у огня и, отпивая маленькими глоточками кислое вино, в одиночестве читать свои книги…
В одиночестве?
Были прелестные вечера, когда здесь царила женщина.
– Ты у меня, – говорила она, – сама нежность…
И он готовил ужин. И завтрак… Господи, неужели это когда-то было? У нас всегда был запас вина, вероятно, поэтому так ужасны пустые кружки. Я беру ее кружку и рассматриваю дно. Да, остатки вина высохли. Я нюхаю, чтобы удостовериться, что исчез и его запах. Зачем я прислушиваюсь? Чтобы убедиться, что никто ко мне не придет? Да и кто может прийти сюда теперь? С Рией мы были здесь счастливы.
Но мало ли кто может вспомнить о старом заказе? Вдруг кому-то срочно понадобилось копье. Или, скажем, крест. Кресты ведь всегда кому-нибудь да нужны. Я хочу, чтобы хоть кто-то пришел. Если не считать мышки, которая всегда шуршит в кучке соломы – тишина. Как ночью на вершине горы. Я вижу: ее платок на гвозде. Ришка. Я произношу ее имя и прислушиваюсь – шепот нежной любви. Я не кричу, не бегу, спотыкаясь, к выходу, не ищу ее среди запаха трав. Мне не удастся уже зажечь лучину и раздуть снова костер нашей любви. А то бы… А то бы зарево пожара осветило все, что творится в моей душе. Я зашел сюда, чтобы взять свой ножичек, котоый может еще мне пригодиться: свирели нужны будут всегда. Их звуки, надеюсь, еще будут зазывать стада.
Видимо, я напрасно сижу здесь с босыми ногами на каменном полу с непокрытой платком головой в ожидании кого-нибудь из своих знакомых, отчаявшись разжечь огонь, крохотную лучину, которую можно было бы поднести к сухой стружке в углу и ждать, когда
