убила! То ли не тому учила, то ли не так, то ли овчинка для выделки не сгодилась!
Пеппо хрипло вдохнул, бледнея:
– Заткнись! – прорычал он, – моя мать была святой, и не тебе ее судить!!!
Но Годелот не мог остановиться. Усталость и отчаяние сплелись в душную ярость, мутным потоком несшую его вперед мимо скользких берегов самообладания.
– Значит, ни черта ты из ее уроков не понял, слышишь?!! Она напрасно посвятила тебе жизнь, неблагодарная ты ядовитая сволочь!!! Что ты сделал, стоило ей уйти? Ты ощетинился, будто дикобраз, отгородился от всех шипами в палец длиной, а только подступишься к тебе на шаг да разглядишь в тебе человеческое зерно – тут же жалишь, не дав себе труда на миг задуматься, заслуживаю ли я твоих укусов!
Годелот сорвался на крик, кровь жарко хлынула в лицо. Он швырял в Пеппо резкие слова, словно камни. Он сам не знал уже, чего пытается добиться – побольней ли ими уязвить или разбить броню отчужденности. Он успел узнать за эти дни другого Пеппо, в котором сквозь панцирь колючего нрава порой прорывался искренний и добросердечный парень. И шотландцу невыносимо было снова видеть оскаленного волка на месте того, кого он почти готов был назвать другом. Только не сейчас, когда в разрушенном мире Годелота не осталось ни одной близкой души, кроме этого полного противоречий слепого мошенника. А тетивщик молчал, только глаза угольями пылали на искаженном лице, да губы вздрагивали, словно сдерживая ответную брань.
– Ну, давай! Что ж ты не пошлешь меня к черту? Ты же гордый, независимый и плевать на всех хотел! – заорал, наконец, Годелот. Никогда еще он так не ненавидел Пеппо, как в эти секунды. Ненавидел, словно тот обманул его в лучших чувствах, подвел в самый отчаянный момент.
Удар по скуле оборвал поток бессвязной ругани, и шотландец отшатнулся назад. Зарычал, вскидывая руку для ответной пощечины. Но Пеппо не пытался увернуться, он подался вперед, с вызовом расправляя плечи:
– Давай, – холодно отрезал он, – врежь мне, может, полегчает! Или честный солдат все еще не обижает калек?
Каким-то самым дном рассудка Годелот знал – нужно немедленно остановиться. Но он лишь сгреб Пеппо за ворот все еще мокрой камизы:
– Черта с два ты калека, – отрубил он и с силой отшвырнул тетивщика к стене, чувствуя, что еще секунда – и он ударит в это тонкое смуглое лицо так, что брызнет кровь, а под сжатым кулаком тошнотно хрустнет кость.
Пеппо с размаху врезался спиной в поеденные жучком доски, вскинул голову, отбрасывая за спину мокрые волосы, и Годелот снова изготовился к драке, едва слыша, как все тот же голос на дне разума вопит остановиться. Но тетивщик не двинулся вперед. Несколько секунд он так же стоял у стены, мелко дрожа от бешенства и судорожно сжимая кулаки. А потом разжал пальцы, молча бросился на койку и отвернулся к стене.
Годелот тоже молчал, глядя в напряженную спину. Опустил глаза, посмотрел на собственные руки. Снова взглянул
