сюда с жалобами на омерзительные грехи своих знакомых, недругов и кредиторов. Но разоренное графство – это, пожалуй, перегиб. Кого вам угодно обвинять в этом преступлении?
Годелот прикусил губу – он вовсе не ждал, что слова его сразу же примут всерьез, но не предвидел, что его походя заподозрят в вульгарной клевете.
– Святой отец, я никого не берусь обвинять, понеже не знаю виновника. Я жажду расследования и правосудия, а потому прошу выслушать меня, принять мои показания и донести их до властей. Благодарение Господу, сейчас не темные времена, что царили три-четыре столетия назад. Но я не вышел ни званием, ни заслугами, чтоб стучаться во Дворец Дожа. А потому пришел сюда. Святая церковь не терпит беззакония… так мне говорили.
Доминиканец вздохнул, умело сдерживая раздражение. Жаркий день, духота и назойливое гудение мух и так не располагали к бодрости и сосредоточению. К тому же мучила изжога, нещадно ныла спина, а прямая спинка кресла только усиливала боль. И потому монаху было совсем не до настырного отрока.
– Что ж, сын мой, – подчеркнуто мягко промолвил секретарь, – умеете вы писать?
– Да, отец.
– Тогда вот, – доминиканец протянул Годелоту лист бумаги и пододвинул чернильницу, – укажите здесь ваше имя, звание, место проживания и изложите ваши обвинения и просьбы. Я передам сие послание в Патриархию на рассмотрение. Вас вызовут, если потребуется.
С этими словами, монах вернулся к чтению, а Годелот неустойчиво устроился на скамье у стены и принялся за работу.
Задача оказалась не из простых. Мало было того, что Годелоту не так уж часто доводилось брать в руки перо, а потому писал он не слишком быстро. Следовало, отбросив эмоции, тщательно припомнить события в Кампано. Затем просеять их мелким ситом, отобрав факты, облечь те в подходящие слова и расположить в нужном порядке, дабы рассказ, не отдавая излишним драматизмом, звучал сухо и убедительно. Годелот прекрасно знал, что самое сильное впечатление производят лишь простые слова. Витиеватые же речи и громкие фразы для него самого всегда имели кисловатый привкус фальши и вызывали скорее смех, нежели доверие.
Около часа кирасир так и эдак сплетал и расплетал мысли, слова и события, пока невольно не вспомнил кухарку графа, в свободное от котлов и ухватов время всегда сидевшую у очага с вышивкой. Она так же хмурилась, подбирая пряжу, отсчитывая стежки и сердито распарывая неудавшийся орнамент. Это сравнение позабавило шотландца, слегка ослабив тягостный узел, свернувшийся внутри из-за длительного перебирания каждой минуты того страшного дня.
Наконец Годелот протянул неприветливому монаху исписанный под самую кромку лист.
– Я закончил, святой отец.
Доминиканец не поднял головы:
– Оставьте на столе, юноша. Ступайте, да пребудет с вами Господь.
Годелот
