ночи Киселиху разбудили.
– Бабк! А бабк!
Кряхтя и помаргивая сонными глазами, старуха поспешила к двери.
– Господи, кто ещё?
– Бабк! А бабк! – кричала Зина с порога.
– Да что ты, шальная, разгорланилась-то?!
– Бабк! Ставь чайник и заводи шарманку! – Зина тряхнула бутылём с водкой. – Гуляем!
Дела Киселихи пошли в гору. Теперь она не только торговала спиртным, но устраивала и хмельные вечеринки, где главной звездой была Зина. Старуха раскусила квартирантку. Как злой демон, она использовала Зинины слабости и тайные желания. Коварный психолог Киселиха смекнула, что попала на золотую жилу и при хорошем обращении из Зины можно верёвки вить и получать большую прибыль, – охотников, желающих подружить с пылкой барышней, хоть отбавляй. Тут главное не продешевить. Теперь деньги старуха брала не только за выпивку, но и за стол, а для особенных, хороших клиентов в доме стелилась постель.
Беспечная и всегда пьяненькая Зина и не подозревала, что с её кавалеров хозяйка берёт деньги. Довольная таким раскладом дел, порою, Киселиха ворчала, выражая недовольство. Злилась, что дружила Зина часто не с теми, с кем положено (вот хоть бы с Никанором Васильевичем), а с теми, кто приглянулся, но с менее денежными.
– И что ты куражишься-то? Никанор – бухгалтер зернобазы! Большой человек! Как сыр в масле бы каталась. Дура!
– Тоже мне, большая шишка! Видала я таких! У меня в любовниках сам прокурор ходил!
– Ходил! – передразнивала Зину Киселиха. – Где ж он сейчас ходит твой прокурор? Под юбкой у жены?
– Не твоего ума дела! Наливай, давай! Что держишь?
В конце зимы над Зиной сгустились тучи: за пропуски и опоздания, а также невнимательность и халатность ей грозило увольнение.
Сообразив, что для квартирантки нельзя остаться без работы, Киселиха, скрепя сердце, решила освободить Зине своё место. «Уж лучше ей, чем кому попало, всё копейка в дом», – размышляла Киселиха, пыхтя у ведра с тряпкой. Сгибаться было уж невмоготу.
Проработав полгода секретарём в никольском сельсовете, Зина была переведена в уборщицы.
Опьяневшая от той свободы, что свалилась в Никольском, Зина и не заметила, как быстро катилась вниз.
Она видела, как смотрели на улице все эти «примерные наседки». В ответ задирала голову и, распрямив плечи, проходила мимо с презрительной улыбкой. В доме Киселихи, оставаясь одна, истерично хохотала и тихо рыдала, вцепившись зубами в подушку. Вечером оживала вновь, горланила песни за столом, сверкая глазами, и женатым гостям уделяла внимание больше, – подсаживаясь на колени, держа на отлёте папиросу. Их она любила страстно, яростно – это чтоб привязать, чтоб сохли по ней, убегая от правильных жён.
Худенькое тело Зины стало плотным, как у женщины. Туфли на огромных каблуках не снимались. Широкое, скуластое лицо раздулось, покрытое толстым слоем пудры и румян. Размалёванные красной помадой губы, складываясь в букву «о», выпускали папиросный дым. И только по маленьким серым глазам, смотрящим порою с грустью и надеждой, можно было узнать прежнюю
