и поцеловала Лёшеньку.
– Яков, посмотри не отвязалась ли кобыла, а Лексей тебе подсобит. Мне с матерью поговорить надо, – подмигнул конюх.
– Проходите, Антип Николаич, – спохватилась мать, – чаю попьём, самоварчик горячий.
Она засуетилась возле самовара в медалях, а Антип тем временем рассказал новости.
– Женился, значит, а мне не сказал, – с горечью заключила мать. – Я видела Феню, догадалась, что тяжёлая она.
– Ты его не осуждай, Вера Семёновна, – сказал Антип, принимая у матери чашку с чаем.
– Господь с вами, я не сужу. Живое тянется к живому, не век ему одному жить. А с Лёшей-то как теперь быть?
– Поговорите с ним, решите… Феня добрая девка, обижать мальчонку не станет. А Матрёну ты хорошо знаешь? – хлебнул из чашки Антип.
– Матрёшку-то? Конечно. Девчонками бегали, играли вместе. Как детки родились, так уговор у нас шутейный был, чтобы поженить моего Яшку и её Феню, – улыбнулась мать.
– Не дождалась она твоего Якова, долго раздумывал, – усмехнулся Антип и отодвинул пустую чашку. – Ну, мне пора. Спасибо за чай.
– Да что вы, Антип Николаич, вам за Лёшеньку спасибо, душа не на месте, когда он далеко…
***
Не о такой доле мечтала Матрёна для единственной своей дочери. Она давно лелеяла мечту отправить её в Питер на попечение своего дяди, хоть и старого, но крепкого мужика, он обещал пристроить Феню ученицей к портнихе. Стала бы сама портнихой, а при такой внешности да при хорошей одёжке нашла бы и мужа хорошего и богатого. Барыней бы жила, кофий с сахаром пила.
Всё прахом пошло. Понесла от вдовца-калеки, а вдовец ещё и с дитём. И что хорошего в нём люди находят? Обычный мальчишка-босяк, а бабы млеют. Лёшенька да Лёшенька…Тьфу! Но хоть вой, хоть кричи, а позор-то прикрыть надо, пузо на нос лезет. Ох…
Матрёна перебирает сундук, перетряхивает костюмы и юбки, пересыпанные нафталином. Простенькое лицо её с носом-пуговкой и маленькими бесцветными глазками красно и сердито. Как зло посмотрел на неё зять, когда она только намекнула, что Лёшку надо насовсем у тётки оставить. Как изменился в лице, когда не увидел свадебной фотографии на стене.
– Вы, мамаша, не забывайте, что это дом Софьи, а значит и Лексея. И здесь вы нитку с места на место переложить не смеете, иначе вот бог, – указал Константин на икону, – а вот – порог.
Матрёна от изумления онемела. Вот так зять, вот так тихоня! Как не похож тот смущенный Константин, которому она кнутом грозила, на этого, с колючим взглядом, от которого Матрёне холодно стало. А Феня только добавила масла в огонь, заглянув вечером к матери. Виновато опустив глаза и теребя косу, сказала, чтобы мать пока не приходила к ним, в чужой монастырь, мол, не ходят со своим уставом.
– Кобель колченогий, ирод голоштанный! В ногах валяться у меня должен! Если б не он, жила бы ты барыней, чай да кофий с шикаладом пила, в шелку-бархате ходила!
– Ах, маменька, перестань. Сроду бы я не поехала в энтот Питер.
– Дура, как есть дура! Нашла бы жениха богатого, не то что этот беспартошный!
Феня поморщилась.
