боже, сам Цой мне будет звонить! – Вот мой номер.
– Сколько вам понадобится времени, чтобы все обработать? Когда я могу вам позвонить?
Мне хотелось закричать: «Завтра!», но нужно было сохранять достоинство, солидность и профессиональный подход.
– Думаю, через два-три дня будет готово.
– Через три дня я позвоню, вечером, ближе к ночи. До свидания.
– До свидания.
Я вышла из подъезда и села на лавочку – проверить, как все записалось. Отмотала кассету назад и стала слушать. Какие-то шумы, хрипы, еле различимое бормотание баритона и мои громкие, пионерским голосом, вопросы. «Черт!» – я вспомнила, как в самом начале положила диктофон микрофоном вниз! А ведь Костя мне говорил – микрофон наверх! О дура! Я схватилась за голову и стала раскачиваться из стороны в сторону, проклиная себя и свою тупость. Минут через пять, когда отхлынула первая волна отчаяния, я начала что-то соображать. И от сердца отлегло: дело в том, что у меня почти абсолютная память. Я могу встретить человека, которого не видела сто лет, и напомнить ему, о чем мы говорили последний раз, когда виделись. Помню все: дела, события, разговоры, книги и фильмы. Жизненные обстоятельства совершенно мне незнакомых людей, о которых кто-то случайно мне рассказал.
Успокоившись и собравшись, я восстановила в памяти наш с Виктором разговор слово в слово. Записала все интервью прямо там, на лавочке под домом Цоя. Громов оказался прав: лучше блокнота и ручки действительно ничего еще не придумали.
Начало
– Так, что это ты с ним на «вы»? Это даже смешно, – говорил мне редактор «20-й комнаты», внося правку в мое только что отпечатанное интервью. – Так, так, это неплохо, молодец, молодец. Смотри-ка, а он не дурак. Так… О, ну вот это мы, конечно, уберем. Это полный бред, – что-то жирно зачеркивает.
– Что именно бред? – проявила я признаки жизни, хотя мне все сказали сидеть тихо и молчать в тряпочку.
– Вот сама послушай: Ты: «Виктор, а то, что вы кореец, вам не мешало в жизни? Я как еврейка знаю, что у евреев бывают трудности при приеме в институты и на работу. Как с этим обстоят дела у корейцев?»
Виктор Цой: «Нет, не было никаких особенных трудностей. Может быть, в детстве дразнили за форму глаз. Но это быстро прошло. Мой отец учился в институте, потом работал, никто его не притеснял. И мне никогда это не мешало. Я всегда чувствовал себя как все, и ко мне относились как ко всем».
– Ну, что это? Это в печать не пойдет, – и вычеркнул со смаком.
– Но почему, это хорошо, это национальный вопрос. И это показывает его самоощущение. У нас перестройка, в конце концов.
– Корейцы – это одно, а евреи – совсем другое, – ответил редактор либерального журнала. – Вот ты говоришь, евреев не принимают в институты и на работы некоторые. Это правильно с государственной точки зрения!
– В каком смысле «правильно»? Это называется государственный антисемитизм!
– И он необходим. Вот смотри: примут еврея в университет, всему
