доктрины, как бы неполно она ни была изложена «светским чела»; однако ее, очевидно, не понимают, и, я думаю, это объясняется, скорее, тем, что мы по-разному смотрим на вещи, а не недостатком средств выражения. Для азиатского оккультиста немыслимо даже представить себе причудливый образ в духе Сведенборга, представляющего ангелов нашими посмертными «инквизиторами», которые должны оценить накопленные душой достоинства и недостатки путем физического обследования тела, начиная с кончиков пальцев рук и ног и доходя до центров! Столь же тщетной была бы попытка представить путь обитателя американской «Страны вечного блаженства духов» через начальные школы, дискуссионные клубы и законодательные собрания этого оптимистического Аркадского Эдема. Антропоморфизм, как ткацкая основа, пронизывает всю «ткань» европейской метафизики. Тяжелая рука божественной личности и его священников, также личностей, довлеет, кажется, над сознанием каждого европейского мыслителя. Это влияние является если не в одном виде, то в другом. Вопрос о Боге? Вставляют метафизический слайд, и диапроектор высвечивает изображение позолоченного Нового Иерусалима с перламутровыми дверями, с залом для торжественных приемов, пышным троном, Махараджей, Диваном, придворными, трубачами, писцами и свитой. Обсуждается взаимосвязь освобожденных от телесной оболочки духов? Характерное для западного мышления предубеждение не может представить такую связь без некоторой степени взаимного сознания объективного присутствия чего-то телесного: что-то вроде психической болтовни. Надеюсь, я не обижаю наших западных корреспондентов, но совершенно невозможно, по крайней мере для меня, вывести какое-то заключение из общего смысла меморандума «Британского теософа». Какой бы туманной и эфирной ни была его концепция, по сути своей она все-таки материалистична. Как мы бы сказали, зародыш метафизической эволюции библейского происхождения; и сквозь этот переливчатый туман сверкают башни «Нового Иерусалима».
В восточных системах много причудливого экзотеризма. Его не меньше, а может быть, и больше, чем в западных; и многие из наших философий носят одежду арлекина. Но сейчас нас не интересует внешняя сторона: наш критик стоит на метафизической почве и имеет дело с эзотеризмом. Его проблема в том, чтобы примирить «изоляцию», как он ее понимает, со «связью», как ее понимаем мы. Хотя монада не похожа на семечко, упавшее с дерева, она по Природе своей повсеместна, всепроникающа, вездесуща; хотя в субъективном состоянии время, пространство и место не существуют для нее; хотя все земные условия обратимы, и мыслимое сейчас станет немыслимым потом, и наоборот, – однако, продолжает размышлять наш лондонский друг, как будто все это не совсем так…
В Девахане существует безграничное количество различных состояний и различных степеней этих состояний, и в каждом из них, несмотря на объективную (для нас) изоляцию главного героя, он окружен множеством актеров, вместе с которыми он во время последней земной жизни создал причины тех последствий, которые
