повоспитывал какое-то время юлеватого – голыми руками не возьмешь – бухгалтера. Была у того короткая, чем-то напоминающая сапожную щетку бородка, и вообще от него всегда несло гуталином, но вместе с тем так умел управлять своею внешностью, что коли кто его видел со стороны, то решал, что он ежели тут не главный, то близко около этого. И была у него еще привычка где-то внутри себя звенеть. Это он в кармане ощупкой перебирал ключи. И ежели к этому добавить решительный распах дверей, как бы говоривший, что сюда пришел хам или хозяин, становилось понятно, что бухгалтер не из тех, кто поддается дрессировке или еще какой-либо принудительной науке.
Прялин не знает, о чем те пять минут говорил Деденев с бухгалтером. Только тот вернулся встрепанным, нервным, с охваченными белью ноздрями. И так после этого прижух, что его и слышно не стало.
А тем временем приближалась Москва, а Георгий не мог настроить себя на то самое настроение, при котором лепится скорбная маска. И поэтому бессильно признался самому себе, что уже отболел этой утратой. Она списана в прошлое, хотя тот, кто ее породил, не предан земле, вернее, огню.
Гражданская панихида почему-то была назначена в заводском Доме культуры на «Серпе и молоте». И Прялин наперед знал, что там наверняка уже выступили старые коммунисты и пионеры прочитали стишки местного поэта Филатова.
Наконец, тряские, чуть ли не довоенные вагоны причалили к вокзалу, и Георгий пошел ловить такси.
И только тут он почувствовал, что душу подмыло чувство невосполнимой утраты. Словно среди беглых ночей выслезилась одинокая звезда и уколола его так, что он взволновался еще больше.
Таксист, в салоне машины которого уже сидело двое, все же притормозил.
– Меня в крематорий, – повелел Прялин. И один из пассажиров чуть было не хмыкнул. Но другой, что был намного старше, ущипнул его ниже локтя и продолжил, видимо только что прерванный, разговор:
– Там столкуетесь. Только не очень ломи свою цену.
На стекло, несколько слезя его, стал прикрапывать дождь. И вроде именно от этого стал доноситься сюда какой-то слитный, издаваемый не только машинами, но, кажется, и самими зданиями рокот. Этот рокот, близясь, разламывал пространство, и оно отхлынывало в разные стороны, словно вода, в которую ухнул камень, разносило вправо и влево благовест более мелких и менее значительных звуков. И если волна прикатывала чье-то отражение, водитель вскидывался и давал возможность тому, кто, как тюлень, плюхался тенью поперек дороги, доплыть до противоположной обочины. И только после этот снимал подошву с педали тормоза.
Тот, что советовал больше торговаться, откинув голову назад и выпятив кадык, выдувал из себя храп. А молодой тем временам глядел по сторонам, и глаза его меркли от этого бессмысленного блуждания, и их тусклила скука.
– Ты хочешь, чтобы враг об этом знал? – вдруг заговорил во сне пожилой, наверно, видя какую-то бессчетную серию боевика.
– Враг? – переспросил шофер. – А кто он, этот враг? Какой? Внешний? Но ему до
