не вспоминали. А потом к микрофону подошел Вениамин Бейм.
– Разрешите мне, – сказал, – прочитать стихи, которые я только что написал в память о своем отце.
Все замерли.
– Только они, – продолжил он, – сугубо личные, и ежели кого-то малость шокируют, то заранее прошу извинения.
Пауза была выдержана в классических тонах, и заунывно торжественный, совершенно недеденевский голос повел:
Ты был ослеплен и державен,
Ты был возвеличен толпой,
И даже немыслимый Сталин,
Который лишь Господу равен,
Беседовал чинно с тобой.
Ты внес осторожную лепту
За то, чтобы явное вновь
Однажды призвало к ответу
Рожденную страстью любовь.
И вот я стою пред тобою,
Похож, как две капли воды.
Идущий иною тропою,
Которою шествовал ты.
Признай же сегодня отцовство.
Ошибки, что сделал, признай.
Забудь о своем производстве,
Что так возвеличило край.
Кто-то уронил, кажется, вилку, и лицо Вениамина дрогнуло, и он чуть быстрее стал читать дальше:
Уступки, усушки, утруски
Ты нес, словно кладь, на плечах.
И умер ты очень по-русски.
Державным умом не зачах.
И вот собрались на поминки,
Стараясь ту жизнь побороть.
Чтоб жизни сложить половинки,
Ее надо вдруг расколоть.
Неожиданно всхлипнула, а потом и завела причит в голос сестра Деденева. Но это не сбило Бейма. Он уверенно вел:
И вновь неожиданно как-то
Познать заповедную ложь
У самого дерзкого тракта,
Где грабят за то, что живешь.
И тракт этот жизнью зовется,
Вернее, ее бытием,
Где каждый страдает и бьется,
Как сом на кукане своем.
– Это точно! – вскричал какой-то старичок, пьяный уже оттого, что рядом столько много народа.
А Вениамин, чуть подняв голос, заключал:
И если однажды поймешь ты,
Что снова зело повезло,
То браунинг старый возьмешь ты,
С которым поехал в село.
И выстрелишь так откровенно
В то место, которым был глух,
Чтоб грех до восьмого колена
Клевал, словно черный петух.
Чтоб давняя присказка зрела:
Подкову найдешь – разогни,
И чтобы державное дело
Твои не итожило дни.
А личное… Что в нем корысти?
Отец! Я – живой! Я – у ног!
Достойный резца или кисти,
Тобою низвергнутый Бог!
Паузе не дали постоять и секунды, тут же раздались сперва жидкие хлопки, а потом и целая овация. Все смотрели на Вениамина, который, словно позируя художнику, томно опустил долу свои очи.
Прялин глянул на Куимова. Тот, упершись лбом о запястье, кажется, прикрыл от стыда глаза. Как-то виновато,
