что, ребята, давайте следующий раз встретимся у нас в Царицыне. Только приезжайте с банковской гарантией и без того самого шприца, который вы так усердно искали.
Ким поднялся, поправил на своей груди галстук, покривил пальцами небритую щеку и, так и не услышав в ответ ни одного слова, вышел.
Уже внизу его догнал запыхавшийся Мосейко и сказал:
– Только вы не подумайте, что мы какие-нибудь проходимцы. Я просто не хотел вас огорчать, что понравившаяся вам девушка дрянь. Она, извините, наркоманка. И потому в вашем присутствии шла речь о шприце. А вы тут совершенно ни при чем.
Ким остановился и, пошарив по обшлагу, вытащил крохотную таблеточку:
– Вот, – сказал, – эта-то малость и не дала мне захмелеть. Потому сказки читайте своим внукам.
Глава четвертая
1
Облака волнились в пазухах гор и смешивали со своей волглой прозрачностью собственные – тоже насквозь просвечивающиеся – тени.
И оттого Фельду казалось, что самолет идет за никем не слышимым зовом, и вот она – родина – этот кусок внизу стелящейся скальности.
Григорий глянул на соседа. Понимание прыгало у него в глазах. Он тоже понимал, что сейчас произойдет какая-то перемена. Но – какая?
По радио шла – теперь уже только по-русски – какая-то передача, и глупый диалог сейчас был как нельзя кстати: «Вы уже забыли, что такое «рубон»? – вопрошал чуть подъетый картавостью голос. – Вы, извините, едите, даже кушаете. А я за краюшку черняшки в Ташкенте готов был верблюда в задницу поцеловать».
И сосед, старик с обвялой внешностью, неожиданно произнес, смахивая слезу:
– Я участник Ленинградской блокады. Мы крыс ели…
Впереди мужичок коротает свою нервность, барабаня пальцами, словно поигрывает на всем, что попадает под руку.
Перед самым отлетом там, в Америке, Фельд даже боялся спать, чтобы не просыпаться в поту и страхе, что Москва по какой-либо причине может не принять их самолет. И тогда он провисит в воздухе ровно столько, сколько в баках горючего, и рухнет возле какой-нибудь березовой рощи, где сейчас в подлеске, как сломка в часовом механизме, петляет заяц.
А по радио тем временем вдохновенный и тоже почему-то картавый голос говорил: «Это была высокомерная прелюдия…»
И вдруг мальчик, что все время летел молча, спросил:
– Мама, а что такое прелюдия? Это музыка, которую не стыдно чирикать при людях?
В салоне засмеялись.
Сидящий с ним некто с унизительной улыбкой и этаким крысиным поджёвом губ обратился к матери, находящейся за его спиной:
– Не дай ему отличиться таким же шалопайством, как его отец.
У матери полированные, словно захватанные перила, руки.
Мальчишка же, как показалось, совсем беспричинно засмеялся.
– Чего это ты? – спросила мать.
– Вспомнил, как на даче по выставленным окнам корова походила.
Григорий, чуть подхохлившись,
