тазу.Сталин переглотнул пустоту, что образовалась во рту.
Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
Где-то – полузвучно – прошнуровал небо аэроплан.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево
И детство шло.
Сталин промокнул лоб… Видимо, температура усиливалась. Или, наоборот, падала. А стихи шли дальше. Стихи о детстве:
Его о́пресноками иссушали́,
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали –
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец –
Все говорило мне:
– Подлец! Подлец!
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как старые полушки,
Из крана в кухне падала вода.
И Сталин, кажется, услышал, что где-то в доме тоже не закрыт кран.
Но в стихах вода, падая, не вела себя традиционно, а…
Сворачиваясь. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие…
– Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое.
В самом деле – как? Из каких тайников выгрести то, что еще не было обпахано хитростью предшествующих поколений и закреплено мудростью тех, кто дал этому название.
Беспризорных знаний не бывает. Беспризорно только невежество. К которому не нужно идти, поскольку оно все время рядом.
А назовем его так, – лирический герой Багрицкого, – который воспринимал жизнь, можно сказать, контактно:
Меня учили: крыша – это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол.
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотившись, как на стол,
А древоточца часовая точность.
Уже долбит подпорок бытиё.
…. Ну как, скажи, поверит в эту прочность.
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вешала косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Сталина уже вовсю бил озноб.
А Багрицкий все нагнетал:
Родители?
Но в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Наверно он застонал.
Или это только ему показалось.
Но явно стало не хватать воздуху, как и тому, кто вел этот утонченный поэтический сказ:
Дверь! Настежь дверь!
Качаются снаружи
Обглоданная звездами листва.
Дымится месяц посредине
