я ей мысленно. И это правда. Я слушаю, как что-то происходящее во мне требует названия, обозначения, точных слов и определений, и не названное, не обозначенное, не объясненное мною самому себе не дает мне покоя. Но сказать об этом вслух не решаюсь: как бы не сочла меня сумасшедшим или, что еще хуже, не скривила бы физиономию в раздражении: ну не идиот ли – шумы он, дескать, слушает. Не говорить же ей о том, что меня мучает бестолковость и бездарность этих без радости проживаемых дней, а я все пытаюсь вспомнить хотя бы что-то, слово ли, мгновение, которые успокоили бы меня. Но признать эти дни такими вслух, значит – опять упрекнуть и ее невзначай… Время, когда можно было позволять себе оставаться подолгу загадочно молчаливым, минуло, как минуло уже и то время, когда был безоглядно доверителен и уверен, что буду понят. Но мы с ней уже можем и помолчать вместе, не думая при этом друг о друге. Вот и сейчас, чувствую, она спокойно отнеслась к тому, что я ничего не сказал. Или же решила, что настаивать на своем и требовать ответа себе дороже: наши разговоры «по душам» уже выели нам души. Лучше уж молчать. Но в этот-то раз мне и прислушиваться не к чему. Ни к звукам, ни к чувствам. Гнездится в голове одна лишь мысль. Виноват ли он был в том, что родился в развалинах? Мысль эта, надо сказать, из тех, что называют праздными. Потому что она не тревожит меня, не беспокоит. Ни боли, ни горечи при этом у меня нет. Никаких волнений при ее возникновении я не испытываю. Не задаю себе даже вопроса, что изменится в моем к нему отношении, если я даже приду к какому-то выводу. Просто вспоминается иногда все. Почему? Кто бы знал, почему…
Впрочем, со временем отношение изменилось. Само. Я перестал его ненавидеть. После его гибели. Года через три… Но и не забываю, как оказывается. Я нашел то, что можно назвать его могилой. Осевшая земля, колышек с едва различимыми цифрами на поржавевшей жестянке. Номер, под которым его схоронили. Еще одна отмаявшаяся, безымянная для случайных посетителей этого погоста душа.
Она у него маялась. Теперь знаю наверняка. Ну и что? И моя маялась. И мается. На то и есть она у человека. Но кто-то поскулит и перетерпит, а он глушил душу свою. И совесть. Потому что трус был? Потому что страшно было проживать дни, похожие друг на друга, мириться с мыслью, что не удалось, не состоялось и проходит безрадостно и надо тянуть свой воз незаладившейся жизни? Но у многих ли она иная? Может быть, лишь у того, кто не задает себе таких вопросов? Живет и живет себе, не теряя надежды на предстоящую радость или удачу, и уверен, что и то, и другое, и третье, и многое, что и удивит, и опечалит, и обрадует – все это не только когда-нибудь будет, но уже есть, происходит, и все понятно, близко, объяснимо, предсказуемо. И жизнь ведь вполне терпима, если немногого хотеть – ни любви вместо привязанности, ни признаний, ни денег, ни успехов всем на зависть. Мелко? Да уж ничуть не мельче, чем положить ее на то, чтобы доказывать свои права на исключительность, а потом стенать: не поняли, недооценили, недооблизали. Суета это.
Из всех умных книжек, начиная с Ветхого завета, можно вычленить немного рецептов здравого человеческого существования, не таких уж трудных
