я укреплялся в своем впечатлении, что собеседнику моему важно было убедить прежде всего себя в том, что, вернувшись в Россию, он поступил правильно, а тот отъезд был непростительной ошибкой.
– Ни на минуту не сомневался в том, что возвращаться необходимо, – ответил он на прямой вопрос. – Как только сошел там с трапа самолета, сразу же почувствовал, будто это и не я вовсе здесь оказался. Кто угодно, но только не я. Какое-то вдруг раздвоение личности возникло. Хочешь верь, хочешь нет, мне в тот момент вдруг показалось, что я умер. Сердце продолжало стучать, дыхание было ровным и глубоким, а живым я при этом не был. Я глазел на все новое, но интереса ни к чему не испытывал. Ничего! Кроме одного вопроса, что я тут делаю и как я здесь оказался, да еще по собственной воле – в голову мне ничего не приходило. И все годы, что прожил там, не мог понять – ради чего. Что бы ни говорил себе или кому-то, но ответа не существует. Там, кстати, многие из наших бывших тем только и занимаются, что убеждают себя в правильности выбора. Но я не верил им.
Я там с врачом одним встретился. Из Ленинграда двадцать лет назад приехал. Так, веришь, первое, о чем он меня спросил при встрече, зачем я сюда приехал и зачем мы все, жившие в СССР, страну развалили. Я тогда ему заявил, что сам бы порвал тех, кто страну уничтожил, а вот на вопрос «зачем приехал?» не нашел ничего умнее спросить у него: сам-то, мол, чего сюда явился, да еще двадцать лет назад, когда в Союзе все было стабильно. Очень зол я уже был к этому времени на тех, кто в семидесятых и позже жизнью своей недовольны были, скепсисом себя изводили, считали, что лучшего достойны. Вот и доктор этот таким же мне показался. А он в ответ на мой упрек отмахнулся и говорит: обманули, мол. Да кто обманывал-то, если сам верить хотел. Ночами «голоса» слушал: «Свободу», «Немецкую волну». Вот и наслушался. Теперь, оказывается, там, в Питере, все лучшее было. Мы, говорит, там друг другу товарищами были, а здесь едим друг друга. Вспомнил…
Мне, кстати, из-за того, что без обиды на страну уезжал, немного легче было. В этом я перед Родиной не виноват. Я ее никогда ни здесь, ни за бугром не клял. А есть там и такие, кто до сих пор расковыривают старые обиды. До сих пор! Этим и держатся. Никак не хотят признаться самим себе в том, что, уехав, глупость сотворили. Себя-то ведь умными считали.
Была у меня встреча с одним таким. Немолодой уже, а все еще кокетливый какой-то. Что-нибудь говорит, а сам словно бы в зеркало смотрится, впечатление произвести желает. При первой встрече сразу же заявил безапелляционно: «Умному человеку в России жить нельзя!» Видимо, хотел мне комплимент сказать и себя похвалить в очередной раз: мы, дескать, с тобой умные. А я взбесился. Мы, стало быть, с ним умные-разумные, а все, кто не имеет возможности уехать или не хочет этого, дураки, бездари и идиоты. Друзья мои, коллеги бывшие, люди, которых я уважал, любил, ценил, чьим вниманием дорожил, – все они, значит, придурки, и в число всяких избранных им путь заказан…
Расставаться со всем, что было в твоей прежней жизни, как оказалось, очень тяжело, почти невыносимо.
