терпеливые мужики давно бы уже приспособились к такой вот цикличности и спокойно бы переживали неожиданные всплески раздражения, язвительности, злобности своих благоверных и сводили бы к нулю все семейные конфликты, доводящие совместную жизнь у иных до абсурда и дикости.
Вот и Петру не хватает порою терпения рассуждать логически, несмотря на все его философемы, возникшие, скорее всего, после какой-нибудь популярной брошюры или газетной заметки по медицине. Их он читал до недавнего времени в немалом количестве и на разные темы: от советов домашнему мастеру до философских и филологических.
Иной раз зайдешь к нему в подвал и вместо суетливо-деловитого трудяги увидишь затюканного мужика, молчком сидящего на том самом диване. Приходу вроде бы обрадуется, пригласит присесть, сам сунется в угол за тумбочку, пошурудит там и вытянет початую бутылку вечной нашей утешительницы. Опрокинет рюмку за свидание, другую – за здоровье по традиции, глядишь, отпустило его – расслабился, заговорил. Но на этот раз не о деревяшках своих. Выговаривается долгим горестным монологом. «Должно быть, надоели мы друг другу. Столько лет рядом. Разбежаться бы… Но детей ведь поднимать еще надо… Вот сегодня опять заладила: денег нет, денег нет… Эти мебель купили, те – машину, а ты, кричит, кроме подвала своего знать ни о чем не хочешь… Да где я «маней» этих наберу? Нам на работе третий месяц ничего не платят… А взяться за «купи-продай» я не сумею: облапошат. Опять же, где начальный капитал брать? Ссуды не дадут. Зарплата не та… В отставку, говоришь? А кому я на «гражданке» нужен? Меня и в сторожа-то не возьмут. Ведь мне уже далеко за сорок». В сердцах махнет рукой, нальет по третьей и словно в оправдание заявит: «Ты думаешь, моя это бутылка? Нет. Недели три назад товарищ заходил, принес за то, что дрель ему давал». И вновь, без паузы, о своем зудящем, наболевшем: «Мне что? С кистенем на большую дорогу?»
Нет, не спасают этого терпеливого, доброго, порядочного человека от семейных и житейских проблем ни его затеи, ни его мастерская-отдушина. Послушаешь его, покиваешь согласно головой: да, мол, достается бедолаге. И чего-де бабе еще надо?! Неужели понять не может: трудно мужику сейчас. Совестливому – особенно. Так бы и думал я, слушая Петра, если бы не знал его жены Татьяны, замороченной безденежьем и ежедневными мыслями о том, чем ей кормить детей да и мужа в придачу.
Лет десять назад она еще прибегала к моей жене растерянная, с побелевшими губами. И за закрытыми дверями кухни, где они часами сидели вдвоем, слышались ее всхлипывания, а в бормотании голосов разобрать можно было лишь слова «он», «его», «я говорю ему, а он» да имя соседа моего. Теперь, когда она заглядывает к нам, не сразу и заметишь, что после очередного «разбора полетов». Об этом говорит только частое дыхание да те же побелевшие губы, теперь как-то по-особенному сжатые (жестко, что ли). Прежняя миловидность угадывается лишь в улыбке. Но какая уж там миловидность и теплота, когда в глазах – иголки… Теперь она и при мне, не стесняясь, может резко, грубо
