не предавала беззвучие. Я, выплаканная и выговоренная, наконец осмелилась посмотреть ей в лицо. Она, пожёвывая нижнюю губу, сосредоточенно изучала противоположную стену.
– Ублюдская картина, не правда ли? – горничная кивнула на криво прибитое полотно.
Я рефлекторно перевела взгляд, хотя и так знала, что увижу напротив. И таки да, впопыхах повешенная копия единственного шедевра художника Пукирева под незамысловатым названием «Неравный брак» предстала во всей своей, как выразилась Агата, ублюдской красе.
Для знатоков и других уверенных в собственной образованности сие, может быть, и является произведением искусства, и в его сторону дышать возможно через раз, дабы не сдуть налёт великолепия. Однако для нас, не кончавшей даже ПТУ челяди, картина представлялась оплотом уродства, ибо про перспективы, цвета и формы мы, что естественно и заодно безобразно, не в курсе. Вероятно, дело в до неприличия массивной раме золотого цвета, в объятиях которой культурный дубликат приобретал ещё более отталкивающий вид. Даже наш хозяин, что явно купился на обрамление, довольно быстро пожертвовал «Брак» со своего барского кабинета в пользу комнаты персонала. А, может, донельзя переполненное неудачами шоппинга Стасона помещение назло искажало всё, что должно одухотворять. В любом случае пукиревский шедевр как минимум старательно не замечали, посему вопрос Агаты относительно ублюдскости полотна меня, мягко говоря, удивил. Тем более в такой неординарной ситуации. Я, с позволения сказать, рыдаю отнюдь не ежедневно, тем паче на людях, посему смело обзываю ситуацию неординарной.
– Апофеоз насилия, – протянула горничная, не отрываясь от копии. – Над слабым, – усмешка, – Полом.
– Но в этом же и суть, – неожиданно для себя я начала выступать адвокатом неприглядной картины. – Художник проиллюстрировал торжествовавшую несправедливость того времени: когда молоденьких девушек без их согласия выдавали замуж за стариков.
– Где-то прочла? – не без издёвки уточнила Агата.
– В брошюре, – тут же раскололась я, подразумевая отданный вместе с «Браком» буклет.
Прилагаемую к произведению информацию вешать не стали, хотя наш слесарь откровенно порывался. Любителю сверлить быстренько надавали по торчащим из ануса рукам, и яркая книжонка толщиной в две страницы продолжила валяться на тумбе у сломанного каким-то нелюдем телека. Переставший быть голубым экран превращал минуты отдыха в часы отчаяния. Чтобы не сойти с ума, а интерьер располагал к сему процессу лучше всякой пыточной, я принималась листать неприколоченный буклет. Вопреки щедрому равнодушию и скупому образованию изложенный материал, как выяснилось, таки прилип к памяти.
– Думаешь, художник шибко переживал о девичьих судьбах? – язвительно уточнила Агата.
– Думаю, что именно это я и сказала.
