Поэтому Меняев постоял минуты две в сторонке, полюбовался чужой идиллией, пока близняшкам не надоело скакать по луже.
Потом он извилисто пересёк площадь и не удержался – прошёлся туда-сюда по вечерней улице. Сначала до пешеходной зоны, наполненной хипстерами, потом ещё метров двести до вершины холма. Потом обратно до метро. Чуть слезу не пустил – так хорошо было просто идти по нормальному городу без комендантского часа и БТРов на перекрёстках. Так сладостно было знать, что тебе не дадут в рыло прикладом, не опустят на все сбережения и не закопают за Кольцевой, даже если остановят, даже если попросят пройти в отделение.
В метро тоже было как-то по-особенному уютно. Певучий женский голос, объявляющий станции, пробирал до самых чресел, обрастал волнующей плотью в меняевской голове. Казалось, ещё чуть-чуть, ещё немножечко, и в штанах набухнет, а то и встанет наконец. Этот голос, конечно же, принадлежал модельной скандинавской бабе с пшеничными волосами, лет на двадцать моложе Меняева. Он принадлежал двойнику исландки, на которой предстояло жениться.
Меняев не знал, как исландка выглядит, ему сказали ни в коем случае не искать её в сетях до их грядущего случайного знакомства, потому что миграционная служба могла запросить и получить активность всех его аккаунтов за три последних года. Но как ещё могла выглядеть Харпа Торвальдстоухтир – с таким-то именем? Образ исландки сиял в меняевском воображении, заливал светом весь вагон, всех пассажиров, всю дебильную социальную рекламу на экранах под потолком. Темнокожие лица, которые обычно бесили Меняева тем, что у большинства из них уже были визы и даже паспорта, временно перестали его бесить. Под конец ветки, когда в вагоне остались одни арабы и русские, Меняев глядел на попутчиков чуть ли не с умилением, а когда вышел из метро, опять не сумел удержаться – побаловал себя. Купил в фургончике царскую порцию фалафеля, завёрнутого в лепёшку и залитого чесночной жижей, и жадно слопал её на скамейке у продуктового магазина, любуясь тем, как чередуются на асфальтовой дорожке тётки в хиджабах и тётки с крашеными российскими волосищами.
Теперь Меняева подмывало выложить всё это Тане, расписать, как его душа истосковалась по мирной жизни в осеннем городе и какой высокий катарсис настиг эту душу по дороге, и как же тут было не опоздать. Эх, Таня, да мне ли вам рассказывать, да вы же сами наверняка…
– Ну, вы уж извиняйте, – произнёс Меняев вместо речи о душе и катарсисе. – До станции вашей я добрался точно по графику. Из метро вышел когда надо. Только вот район у вас – да мне ли вам рассказывать. Сами знаете: чёрненький у вас район. Я от метро отошёл, вытащил карту, – Меняев по-ленински, ладонью указал на шкаф с пальто, в кармане которого осталась бумажная карта города, не оставляющая электронных следов. – И подходит ко мне делегация арабской молодёжи. «Хай, мистер, ю хэв сам кэш фор окьюпайд Пэлестайн». Я дал сто крон – и обратно
