волосы Арто и, ухватив пару печений, скрылся в гостиной, откуда вскоре донесся звук работающего радио.
Эско начал обдумывать свой план в тот же день, когда произошло несчастье с Арто. Он сидел на ступеньках больницы: исправить что-либо было уже поздно, и он мог только сидеть и плакать. Выплакав все, что он видел и знал, и что непомерной тяжестью давило ему на плечи, он решил поговорить с мамой и рассказать ей все. Он знал, что должен быть сильным, способным все уладить, но никогда таким не был – сильным, – только слабым, тем, кого используют и об кого вытирают ноги. В нем словно бы таилась какая-то ошибка, дефект. Который мешал ему быть надежным и уверенным в себе человеком.
Мать сидела у постели Арто, она хотела быть с сыном, когда тот проснется, и Эско пообещал отвезти их потом домой.
На Эско всегда можно положиться.
Эско – сама надежность.
По Эско впору сверять часы.
Он знал, какими шуточками перебрасывались братья и сестры у него за спиной. Но что он мог сделать? Он был такой, какой есть, и оставался таким всегда. Теперь же его мучили кое-какие воспоминания, которые постоянно возвращались к нему и которые он никак не мог изгнать, как ни старался. Да, как ни старался, а они все равно были первыми, что он видел, когда просыпался, и последними, когда засыпал.
Он видел своего отца. Он видел его.
Ему не хотелось об этом думать, воспоминания сами выплескивались наружу раз за разом, картинки и образы, от которых некуда деться. Он не испытывал злости, нет – его тело, само его существо было неспособно воспламеняться, – полная противоположность отцу, который всегда был наготове запалить фитили и дать залп из всех орудий. Эско ощущал себя кораблем, у которого вот-вот лопнут швартовые, и тогда его унесет прочь, а вместе с ним и то чувство долга, преданность и уважение, которые он испытывал по отношению к своему отцу и которые напрочь отсутствовали у его сестер и братьев, у большинства уж точно. Отец сам низложил себя, окончательно утратив свой моральный облик, и с этого момента Эско перестал чувствовать какие-либо обязательства перед ним. И теперь, именно в этом новом для себя ощущении вседозволенности он черпал силы, чтобы составить план действий.
Эско вытер слезы рукавом джинсовой куртки, смахнул с усов сопли, обтер руку о штанину и закурил.
То-то же.
Большой мальчик.
Ферма, в конце концов, отойдет ко мне, думал он. Этот момент всегда был для него крайне важен, и он терпеливо ждал, когда же это произойдет. Он ждал уже десять лет, он поверил Пентти, когда тот сказал ему, что он сможет купить усадьбу, когда самому Пентти исполнится пятьдесят два. Этот разговор произошел еще в те времена, когда отец отвечал за свои слова, в один из самых радостных дней в жизни Пентти, – да, прежде их выпадало пусть немного, но они все равно были, теперь-то с этим давно покончено, – должно быть, это было сразу после рождения Арто или Онни, Эско точно не помнил, потому что тогда уже не жил дома.
Как-то раз Пентти пришел к нему домой:
