из него… поднялся на двух лапах огромный, преогромный медведь. Росту он казался больше трехаршинной сажени, невероятно мохнат, шерсти тёмно-бурого, почти чёрного цвета. Оборотень заревел, глаза его блеснули желтым светом, он упал на четыре лапы и, отмахивая куски расстояния, ринулся к загону. Его тяжёлое дыхание, наводя ужас, растекалось по округе. У отца Офонасия кровь застыла в жилах, а сердце словно кто-то схватил ледяной рукой. Он как сидел, так и не мог пошевелиться. Медведь, вмиг оказавшись у загона, ударом лапы сбил верхнюю жердь. Раздался треск дерева. Мужики правой засады вскочили и, недолго думая, бросились наутёк без оглядки. Кто-то из них заверещал паскудно. Медведь рыкнул в их сторону, и из его пасти полыхнул огонь. Засада, в которой сидел отец Офонасий, вся вжалась в землю. Бородавчатый Андрей, плотно припадая к земле, быстро работая коленями и локтями, уползал в сторону, оставляя след сорванного дёрна.
Об оружии и отпоре не вспомнил ни один человек. А оборотень уже орудовал в загоне. Налетев на перепуганное и тоже застывшее в ужасе стадо, оборотень одним ударом уложил белого козла, закинул его себе на спину и ринулся обратно, с легкостью перепрыгнув заграждение загона. Он теми же огромными скачками достиг леса и скрылся в нём. Только после этого, оставшиеся на месте мужики, а с ними и отец Офонасий, стали приходить в себя.
"С нами крестная сила", – широко перекрестившись, произнёс священник. – "У меня, кажись, волосы на голове зашевелились," – признался Глеб. – "А у меня всё застыло и остановилось", – признался отец Офонасий. Во всем теле он чувствовал холод. Особенно холодными были ступни ног и пальцы рук. Левая рука судорожно сжимала вырванный пучок травы, весь смятый в ком. "Что же теперь будет, батюшка?" – непонятно спросил Глеб. "Утро вечера мудренее, сынок", – был ответ отца Офонасия.
Переночевал отец Офонасий в доме у Пахома. Его, как гостя, уложили на самое лучшее место, на печи. Сами хозяева улеглись на полатях да по лавкам. Проснулся отец Офонасий рано, заслышав, как возится в своем бабьем куте, у печи хозяйка, готовя завтрак. За завтраком Пахом скорбел об утерянном козле, пенял, что не оборонили. Сильнее досталось Глебу. Глеб оправдывался: "Оробел я, тятя. Очень уж он страшной". – "Все мы приужахнулись. Едва Богу душу не отдали," – помог Глебу отец Офонасий. Подумав, он сказал: "Надо с начала начинать". – "Чего начинать-то, батюшка? Козла не вернёшь," – сердился Пахом. "Козла, думаю, не вернешь. А вот впредь не допустить… Надо посмотреть". – "Чего смотреть? Смотри, не смотри, нет козла".
Идти осматривать место происшествия отказались что Пахом, по причине переживаний о бедном белом козле, что Глеб, из-за пережитого ужаса, от которого пока не оправился. Не сказать, что и отец Офонасий совсем забыл о пережитом страхе, только причитания Пахома заставляли чувствовать его, отца Офонасия, какую-то вину и ответственность за произошедшее.
Священник вышел к скотьему загону. Загон был пуст. Животных вывели на пастбище. Отец
