и расторопных коморников[1], и немецких рыцарей, раздувшихся от важности в своих походных латах.
Одни только волы сохраняли полную невозмутимость и шли себе вперед, роняя капли зеленой жвачки на землю. Им было все равно, куда идти и где завершится их путь. Их дело – переставлять ноги и послушно сворачивать куда надо. Но разве такой была двенадцатилетняя девочка, с каждой минутой все больше отдалявшаяся от дома и знавшая, что больше никогда не суждено ей увидеть ни самого Киева, ни его окрестностей с манящими проблесками Днепра, ни его проток и бесчисленных озер? Сердце Евпраксии разрывалось, как разрывалась она сама – между прошлым и будущим, между родиной и чужбиной, между детством и взрослой жизнью с незнакомым мужчиной. Отстраненно прислушиваясь к пению жаворонков в солнечной синеве, она завидовала им, потому что сердечки пичуг не были омрачены необходимостью покидать родимый край.
Проехав около трех верст, процессия остановилась. Стих неумолчный скрип колес и топот копыт. Было слышно, как перекликаются лягушки в недалекой заводи.
Евпраксия посмотрела на белое облачко, проплывающее над головой, и взмолилась: «Господи, сделай так, чтобы отец передумал. Пусть подъедет ко мне и скажет, что нечего мне делать в немецкой стороне. Скажет, что погорячился, что любит меня и никуда не отпустит. Не отдаст Генриху Длинному».
Отец не просто подъехал, но и спешился. Евпраксия торопливо выбралась из своего возка. Он взял ее за плечи, приблизил к себе и торжественно поцеловал в лоб.
– Что ж, прощай, дочь. Даст Господь, свидимся еще. Не здесь, так в Царствии Небесном.
Евпраксия подняла глаза, полные слез. Отцовский силуэт был темен на фоне лазури. Ей вспомнились мужские фигуры в зеркальном коридоре, спешащие к ней, чтобы смять и растерзать.
– Прощай, батюшка, – проговорила Евпраксия, с трудом двигая губами.
Из-за спины Всеволода Ярославича появились мать и брат. Они тоже попрощались. Глаза матери слезились, нос покраснел. Она держала в кулаке смятый платочек. Ростислав не скрывал радости. Он один оставался с отцом и мог рассчитывать на то, что отныне вся родительская любовь и ласка достанутся ему.
– Гостинцы слать будешь? – спросил он, неловко приобняв сестру.
– Непременно, – ответила Евпраксия, а сама добавила мысленно: «Если жива буду».
Слезы хлынули из глаз. Взревели рога, зазвучали команды. Евпраксия осталась стоять одна. Провожающие развернулись в обратную сторону и устремились к Киеву. Некоторое время были слышны прощальные возгласы, а потом и они стихли.
– Ничего, Праксия, ничего-о, – протянул Горислав, незаметно оказавшийся рядом. – Жизнь тебя гнет, а ты не поддавайся.
– Хороший ты, – сказала Евпраксия. – Но глупый.
И полезла в свой дом на колесах, где ей предстояло провести несколько ближайших месяцев. Обустраиваясь, она думала о том, что
О слова «комора» – комната для хранения припасов, соответственно, коморник – это человек, там работающий либо в качестве кладовщика, либо грузчика. В более широком смысле – работник в доме вообще. (
