водой, —то ли ехал на свиданье,
то ли просто молодой.
Сам не веря, что живой,
полный удивления,
в что-то полиэтиленовое
завернулся с головой.
Ах, ему бы мира,
мира,
малость риса да тепла,
только бомба,
яму вырыв,
его краешком нашла.
И непонято светилось
его мертвое лицо,
и крутилось,
и крутилось
над солдатом колесо.
И бумажной розе бедной
так хотелось бы,
солдат,
бить в звонок велосипедный,
словно в крошечный набат.
Тринадцать мильонов тонн
всех бомб – термитных, фугасных,
шариковых, игольчатых
и даже бабочек-бомб —
на люльки, как на корзины
цветов, кричаще прекрасных,
на коромысла бамбуковые,
выгнутые горбом.
Исполнено тайного смысла,
еще не вчера ли в лесу
той девушки коромысло
покачивалось на весу?
А в правой соломенной чаше
петух одноглазый сидел
и, зная о том, что он смертен,
собою прекрасно владел.
А в левой соломенной чаше,
как вся твоя доля, Вьетнам,
вповалку лежали гранаты
с бананами пополам.
Шла девушка шагом бесшумным,
сказала мне: «Тяо, ленсо…»[3] —
и лампою под абажуром
под наном[4] качнулось лицо.
И сердце мне мысль защемила,
что может на горном плато
она на тропе Хо Ши Мина
пропасть ни за что ни про что.
А впрочем, за что-то такое,
что видно ей в струях дождя,
когда она смотрит, – рукою
лианы и дождь отводя.
Но хитро придуманный шарик
ударит ей в детскую грудь,
и ей навсегда помешает
хоть раз, но счастливо вздохнуть.
Ладонь прижимая к заплатам,
она упадет на пути
с лицом от того виноватым,
что груз не смогла донести.
Увидит, что ноша повисла,
как радуга на кустах,
и щепочка от коромысла
застынет на мертвых устах.
Тринадцать мильонов тонн —
не слишком ли вы бескорыстны?
Тринадцать мильонов тонн —
достаточный в обществе вес.
Весами истории станьте, вьетнамские коромысла,
и взвесьте в соломенных чашах
все эти «подарки с небес».
Тринадцать мильонов тонн —
всю эту кровавую кашу,
и
«Прощай, русский…» (
Конусообразная соломенная шляпа.
