прикрывая длиной уши и щедро чёлкой глаза, – примерно как сейчас. Стрижка словно изменила её изнутри. Спокойствие в глазах обернулось твёрдостью, место грусти занял ироничный скепсис. Когда говоришь, ловишь себя на ощущении, будто Кира и без твоих слов всё знает: врать, увиливать бесполезно. Правда, Фёдор Степанович даже из научного интереса не мог соврать хозяйке – не положено. Но ощущение того, что почти стальные серые глаза видят насквозь, а порой будто даже посмеиваются над твоими неуклюжими попытками защититься от этого природного сканера, не покидало.
Маленькая Катерина с первого взгляда поражала внешней несхожестью с матерью. Видимо, в отца, всегда думал Фёдор Степанович. Правда, упоминать о нём было не принято, и Фёдор Степанович, не видевший этого человека ни в жизни, ни на фотографиях, мог только догадываться. Жгучая брюнетка с пелёнок, её тяжёлые прямые волосы не выгорали даже на летнем солнце. Крупные чёрные глаза формы миндаля. Смуглая кожа – в отличие от Кириной молочной бледности. Взгляд – кажется, игривый, мягкий, но, если застать врасплох, не по годам взрослый, даже надменный, будто эта детскость – временная маска, ведь так установлено: детям – быть детьми, пока не остаются наедине с собой. Будто с рождения Катерина была не просто ребёнком, а сразу женщиной, знающей себе цену. И цена эта казалась куда выше, чем мог позволить обычный человек.
Две такие разные девочки. Только подрастая, маленькая Катя начинала обретать материнские черты, больше в движениях – такой же наклон головы в разговоре, чуть вправо и вперёд, такой же лукавый прищур, лёгкое движение рукой, отбрасывая чёлку от глаз, те же часто ироничные интонации в голосе…
– Будете овсянку? Или яичницу сделать? – прервала ход мысли Фёдора Степановича Кира.
– Давай овсянку и кофе.
– Я ушла! Всем пока, – донеслось из коридора. Дверь хлопнула.
Фёдор Степанович собрал в ящик инструменты, тщательно вымыл руки и перешёл в крохотную кухню. Кира в домашних штанах и белой футболке выставляла на стол спрятанные от Кати конфеты и пирожное.
– Я пока поменял прокладку, но это временная история. Нужно смеситель ставить. Подберу нормальный, вечером вернусь. После пяти будешь? Или позже? – спросил Фёдор Степанович, усаживаясь на расшатавшийся икеевский стул. – Так. Понятно. Стулья сейчас подкручу.
– Совсем тяжело в этот раз? На вас лица не было, – сказала Кира как бы невзначай, как само собой разумеющееся, нарушая негласное табу. В её голосе Фёдор Степанович услышал нотки тревожной нежности. Они не обсуждали его «синдром» уже много лет.
Фёдор Степанович хорошо помнил тот вечер 10 лет назад, когда ноги сами вынесли его из сауны, дрожащего от явно надвигающегося сердечного приступа, и понесли в затуманенном сознании в какой-то чужой дом в спальном захолустье Симферополя; взъерошенный, с трехдневной щетиной после трехдневной гулянки, хорошо, хоть одетый, перед чужой дверью; дверь открыла хрупкая девушка с каштановым морем вокруг головы и выступающим пузом наперевес, спокойно пустила его в дом и без страха провела в комнату со светло-жёлтыми обоями
