Идущие на муку приветствуют тебя, Глюков! – отчеканивали прóклятые поколения, проходя сквозь меня.
Они шли клином. Остриё – ударную силу – составляло наиболее агрессивное из прóклятых поколений – тридцатилетние.
– Гасступитесь же, – потребовал я, – сгедь вас моё место!
Но ряды их оставались столь же неприступными, как их презрительно сжатые губы. Взорванные, расстрелянные, отравленные банкиры, нефтяники, алюминщики – в холодных глазах их не было мира, и взгляды их скользили мимо меня.
– Таким, как ты, у нас не место, таким, как ты, у нас не время, – чеканили они, проходя сквозь меня.
– Гордецы, – сказал наставник, положив мне на плечо свою развенчанную голову. – На что ты надеялся? Их главная черта – недоверчивость. Они не верят никому и ничему, они не верят ни другу, ни брату, ни даже нам, совестям наций. Вон идут сорокалетние, – продолжал он, тыкаясь холодным мокрым носом мне в шею. – Но они – не поколенье, а так, прослойка между молодыми и старыми. Всё знающие, всё понимающие, но ничему ещё толком не научившиеся и ничего уже толком не хотящие. Они всем недовольны – вряд ли и ты им понравишься, я бы даже сказал: вряд ли ты понравишься и им. Там – двадцатилетние, их раз, два и обчёлся, и ты, пожалуй, староват для них – почти как я, – продолжил наставник, тыкаясь горячим шершавым языком мне в ухо. – А это – тинэйджеры, свободные почти с рождения – где им тебя понять? Где их тебе понять? А вот – байдарочное поколенье…
– Постой! – я перебил его.
Мне показалось?!
– Мамо, здгавствуй, это я – сын твой, гоге-Цуцумбег! – отчаянно крикнул я.
Она не узнала меня. А может, это я не узнал её. Тихо и незаметно, как и всё это прóклятое поколенье, прошла она мимо меня.
Наставник обиженно молчал, он не мог простить мне моей выходки.
– А где же восемь миллионов негождённых – «невинных жегтв пгеступного гежима»? Или они не пгóкляты, как мы, успевшие в Совдепии годиться? – спросил я, стремясь загладить последствия своей недовоспитанности.
– Ты говоришь цитатой из «коллег» – так называемых поэтов-коммунистов, – заметил проницательный наставник.
– Они все здесь, но я их не увижу? Неужто им, как нам, гогеть в аду? – репьём вцепился я в наставникову душу.
Наставник понял, что ему не отвертеться. Он начал вдохновенно, будто был по-прежнему венцом своим увенчан:
– У каждого пожившего – свой ад. Ты сам его создашь себе при жизни. Все персонажи из твоих ночных кошмаров, нечистой совести кривые порожденья – все явятся к тебе за объясненьем, все, уязвлённые твоим дурным поступком, все, осквернённые твоей зловонной мыслью – все явятся в укоре молчаливом, и будет страшен взгляд их неподлунный, и вспомнишь ты о каждом и завоешь!
Обессиленный монологом, наставник упал. Я рухнул рядом с ним, почти убитый страшной правдой, открытой мне наставником упавшим. Так лежали мы, недвижимы, как две проклятые тени из разных поколений.
