чулки на толстых-претолстых резинках. Даже в девяносто лет, когда она уже не подходила к плите, где кипела мелкая, словно горох, картошка для свиней, и не копалась в огороде, выстилая под клубникой сухую солому, утром поверх платья всегда надевала фартук.
– Бабушка, зачем? Вы же не делаете грязной работы.
– Для меня это равносильно выйти с непокрытой головой.
Матвей слушал, улыбался, кивал, а потом вдруг спрашивал:
– А когда ты впервые увидела море?
– В два с половиной года. Родители взяли путевку в профсоюзе и привезли меня в Скадовск. И я чуть с ума не сошла от восторга. Теплая вода, крупный песок и залежи йода в воздухе. Мама постоянно повторяла: «Глубоко дыши, здесь очень целебный климат. И я бегала между лежаками, размахивала панамкой, кричала как чайка и постоянно лезла в воду. Папа поил меня крем-содой и носил фотографироваться с замученным полуживым питоном. Мама щелкала семечки, читала «Роман-газету» и неподвижно лежала. Часами. Она говорила, что ей нужно отдохнуть, а так как папа редко бывает дома – пусть занимается ребенком. И мы с ним дурачились и делали все, чего нельзя: ели зажаренные пирожки, пили воду из фонтана и полностью закапывались в песок.
Однажды все купальные и не купальные трусики оказались мокрыми. Папа завернул меня в полотенце и отнес на обед в ресторан. Как сейчас помню тележки, на которых развозили тарелки со свекольным супом и макаронами по-флотски. Постоянный нависающий шум и стук алюминиевых вилок. К нам подошел официант – практикант института пищевой промышленности. Длинный парень в белом тесном халате с жидкими подростковыми усами и большими ладонями. Они мне напоминали тюленьи ласты. Он спросил, понравилась ли мне манная каша, и ущипнул за щеку. Я спрыгнула с родительских колен, чтобы рассказать, что такую кашу я не люблю и давно не ем, как развязалось плохо закрепленное полотенце. Я стояла перед ним голая, красная от стыда и не представляла, как выйти из создавшейся ситуации.
– Ты и сейчас так сильно стесняешься?
Я в шутку хлопнула его по лбу и прошептала:
– Балда. Поздно уже.
Матвей открывал дверцу, помогал выйти из машины и провожал до подъезда. Он приезжал с букетом зеленых роз Super Green и с синей орхидеей. Лечил, когда болела бронхитом, и читал любимую сказку о Манечке, Ванечке и злых гусях Бабы Яги. Вел себя, как сельский доктор, запаривая почки сосны и подорожник, и как самый очаровательный ловелас, целуя пальцы и кошачье место между лопатками.
Лина в этот момент чувствовала себя самой несчастной на свете. Она лежала на диване, спрятав ноги в гобеленовые подушки, пила ройбуш и испытывала тоску, которая собиралась во рту вяжущими ягодами шелковицы. А еще скуку, словно в пьесе Чехова «Три сестры». В доме было чуть влажно, как после генеральной уборки, и минорно. Ей даже казалось, что постоянно звучат «Вариации на одной струне» Паганини.
За окном быстро менялись кадры: на стоянке тасовались машины, в булочной разгружали еще горячие плетенки, выла двухтональная
