глядя, как локомотив уносит прочь пассажиров. Мать терпеливо стояла рядом с Лукасом, держала его за плечи, а он горько оплакивал лошадку. На следующий день она пошла и купила ему музыкальную шкатулку, допустив расточительность, которая, как сказал отец, их доконает. Мать в ответ язвительно рассмеялась, назвала отца скупердяем и трусом, заявила, что им в доме нужна музыка, что они заслужили право время от времени порадовать себя и что музыкальная шкатулка, сколько бы она ни стоила, еще не конец света. Потом отец превратился в кожаную заготовку, Саймона забрала машина, а мать затворилась в спальне.
Лукас сказал:
– Мама, это только музыка.
– Я понимаю, что он мне сейчас говорит. Я понимаю язык, на котором он разговаривает.
– Тебе надо еще поспать, – сказал ей Лукас. – Я пока отнесу шкатулку в гостиную.
– Он совсем один на чужбине.
– Мне нужно идти. А то на работу опоздаю.
– Мы привезли его сюда из Дингла[5]. Самое правильное будет отправиться нам туда, где он сейчас.
– До свидания, мама. Я пошел.
– Прощай.
– Прощай.
Он вышел из спальни и поставил музыкальную шкатулку на стол в гостиной, за которым все еще сидел отец, дожидаясь завтрака.
– До свиданья, отец, – сказал он.
Отец кивнул. Он стал бесконечно терпеливым. В привычное время он усаживался за стол и ел, если ему что‐нибудь давали, или не ел, если еды не было.
На фабрике Лукасу с большим трудом удавалось сосредоточиться на работе. Его мысли рвались вдаль. Он выравнивал пластину, тянул рычаг, потом проверял отпечатки, но сам не помнил, как это получалось. Это было опасно – давать машине такой шанс, но он ничего не мог с собой поделать. Думать только о работе – выровнял, зажал, потянул, снова потянул, проверил – было так же трудно, как не уснуть, когда одолевает сон. Рассеянность окутывала его сонным маревом.
Чтобы собраться, он направил мысли на доносящийся из машины шепот. Он внимательно прислушивался. Возможно, это скрипели несмазанные подшипники, но все‐таки, скорее, это был голос, негромкий голосок, однако слов было не разобрать. У этого звука был ритм человеческой речи, повышения и понижения тона казались намеренными, а не случайными, интонация, в которой звучали нетерпеливые нотки, была скорее человеческой, нежели механической, как если бы звук производило нечто, жаждущее быть услышанным. Лукас хорошо знал, каково это – говорить на языке, который никто не понимает.
Он отправил в машину еще одну пластину, и еще, и еще.
Природа льющейся из машины песни стала проясняться только после обеда. Песня была не на человеческом языке, не на языке, который мог бы разобрать Лукас, но постепенно, с течением времени, она делалась понятнее, хотя слова и оставались неясными.
Это был голос Саймона.
Возможно ли такое? Лукас прислушался внимательнее. У Саймона голос был громким и низким. Пел он плохо, но смело, немилосердно фальшивя и
