бабы теряли сладость перебранки и конфузились – испытывали, страшно сказать, некую стыдливость и готовы были перейти на шепот, да какой смысл поносить друг друга шепотом? Даже неприлично.
«Ссора, если по правде, это распущенность, – рассуждал как-то с похмелья философичный Яшка Лупа. У него болела голова, а когда у него болела голова, то ему хотелось философствовать. – Не такие уж плохие соседи, а по дури распустишься, распояшешься, злобу собственную не сдерживаешь, стоит чужой курице забрести в твою грядку, как понеслось: мать-перемать, и туды его, и сюды, и бабу, и мужика, и на…, и в…, и прочие нечистоты изо рта лезут». Да, Яшка знал, о чем говорил, ибо многие кунишники любили поскандалить, народ потешить. Может, не столько от злобы, сколько от скуки, от пресноты и однообразия существования. Стенка на стенку! Семья на семью. Лай, вой, крик с одной стороны; ещё больший лай, вой, крик с другой стороны – устраивался грандиозный концерт на вселенскую радость всему окрестному люду. До самого вечера длился концерт устного творчества, до изнеможения, до истощения богатого запаса всевозможных ругательств, которые вдохновенно придумывались по ходу, а особо острые и удачные награждались аплодисментами окружающего народа, который наблюдал представление со стороны. А еще говорят, откуда такое богатство языка!
Но в последнее время люди будто бы сдержаннее стали. Бог знает почему, но иной раз и промолчишь, не ответишь колкостью на колкость. При появлении Кирика все будто оказывались сдержаннее, дисциплинированнее, смирнее обычного, эдак выпрямлялись, становились строже к себе, даже хотелось вроде как все пуговицы застегнуть, ремень подтянуть, как рядовым требуется подтянуться при появлении командира. Да и внимательнее стали относиться к просьбам соседей, охотнее помогали друг другу. Если раньше, да вот еще вчера, на просьбу соседа о помощи могли отказаться, отбрехаться, сказать, что, мол, заболел, не могу, умираю, да к тому же гусь сдох, собака околела, у свиньи понос и тому подобное, тысячи причин и все брехня, потому что лень, то теперь с легкостью шли помогать – сосед-таки!
Кирику уже тайно сочувствовали, особенно сердобольные бабы: надо же, человек смиренно несет своё ведро, свою ношу, добровольно крест на горбу тащит, но как-то и в голову никому не приходило вмешиваться, мешать или помогать безбородому, словно чувствовали, что это дело – его, личное, чужим не стоит соваться. Из сочувствия возникали переживания за Кирика и даже некоторый спортивный интерес: а доколе? До каких пор он будет носить землю? Когда перестанет? Ведь второй год заканчивается, а он все так же печально бредет с ведерком за околицу и ни на кого не смотрит, будто в другом мире живет. Только морщины волнами по лицу перекатываются. Когда же Кирик завершит начатое? Но ежели по правде, никому, слышите, никому, почему-то не хотелось, чтобы он однажды завершил свои хождения. К вечеру, к тем самым, уже знаменитым 17.15, все прислушивались, невольно прислушивались и напрягались, выглядывали на дорогу, кто из окна, кто из-за плетня
