меня верхом на волка, и ночным лесом мы двинулись домой. Позади остались погасший костер и море, которое больше некому было сторожить.
* Хийетарк – жрец священной рощи (прим. переводчика).
2
Вообще-то я в деревне родился, не в лесу. Перебраться в деревню вздумал мой отец. Все ведь переселялись, ну почти все, мои родители перебрались в числе последних. Наверное, это из-за мамы, ей деревенская жизнь не нравилась, хлебопашество ее не интересовало, и она никогда не ела хлеба.
– Дрянь это, – всегда говорила она. – Знаешь, Лėмет, не верится мне, что кому-то это может быть по вкусу, просто они выдрючиваются. Исключительность свою показывают, хотят быть как иноземцы. Хорошо прожаренная лосятина – совсем другое дело. Иди, деточка, иди поешь! Для кого я тут мяса нажарила?
Отец, как видно, был другого мнения. Ему хотелось быть человеком нового времени, а человек нового времени должен жить в деревне, под открытым небом и солнцем, а не в темном лесу. Он должен растить рожь, трудиться все лето подобно какому-то жалкому муравью, чтобы осенью с важным видом давиться хлебом и таким образом походить на иноземца. Человек нового времени должен иметь дома серп, чтобы по осени, согнувшись в три погибели, жать злаки, он должен иметь ручной жернов и, с его помощью, пыхтя и отдуваясь, размалывать зерна. Дядя Вотеле рассказывал мне, как мой отец – когда они еще в лесу жили – едва не лопался от волнения и зависти при мысли о том, какой интересной жизнью живут деревенские и какие диковинные орудия у них есть.
– Надо срочно перебираться в деревню! – кричал он. – Иначе жизнь проскользнет мимо! В наши дни все нормальные люди живут под открытым небом, а не в лесной чаще! Я тоже хочу пахать и сеять, как во всем передовом мире! Чем я хуже? Я не желаю жить как нищий! Поглядите на железных людей, на монахов – сразу видно, что они опережают нас в своем развитии лет на сто! Нам, чтобы догнать их, надо приложить все силы!
И он убедил маму перебраться в деревню. Они построили маленькую хибарку, и отец научился пахать и сеять, обзавелся серпом и ручным жёрновом. Он стал ходить в церковь и учиться немецкому языку, чтобы понимать речь железных людей и перенять у них еще более современные и замечательные штуковины. Он ел хлеб и, причмокивая, восхвалял его достоинства, а уж когда научился варить похлебку из ячменной муки, то восторгу и гордости его не было предела.
– На вкус просто блевотина, – признавалась мне мама, но отец ел ячменную болтушку по три раз на дню, правда, морщился слегка, однако утверждал, что еда на редкость вкусная, просто надо уметь ее есть.
– Это вам не какое-то там мясо, которое всякий дурак горазд наворачивать, а пища европейская, для людей с тонким вкусом! – говорил он. – Не слишком сытная, не чересчур жирная, а легкая, необременительная. Однако питательная! Королевская еда!
Когда родился я, отец потребовал, чтобы меня кормили одной ячменной похлебкой, потому как его сын «должен иметь все только самое лучшее». Он раздобыл для меня малюсенький серп, чтобы, едва встав на ноги, я мог вместе с
