все душевные силы и соки? Их что тогда – перестать любить и ценить? Не дать им того, что так им нужно, какой бы цены это не потребовало? И не будет грязным скотом тот, кто решит и поступит так? А если так с родителями, которых нельзя, наверное, не любить, то не то же ли должно быть в отношении к единственному мужчине, которого любишь и готова подпустить к себе? К единственному мужчине, с которым ощущаешь возможным связать жизнь? Женщина, которая говорит мужчине – «вот таким» я люблю тебя и хочу тебя видеть, властным и побеждающим, строящим меня по своей мерке и четко указывающим мне дорогу, это не женщина, а сучка, курва, грязная телка, не стоящая не то что любви, а плевка, к которой мужчина, если хоть сколько-нибудь мужчина и имеет ум и характер, не должен даже близко походить. Она, Магдалена Збигневска, двадцати восьми лет, красивая и талантливая женщина, видавшая вокруг себя множество разных мужчин, со всей ответственностью считает так, хоть чуть ли не большинство из знавшихся ею в жизни женщин были по сути именно таковы, и с давних пор по этому вызывали у нее презрение, а когда и самую настоящую ненависть. Ведь к себе то, стерва и курва эдакая, захочешь и потребуешь любви всегда и при любых обстоятельствах, да? Захочешь, чтобы тебя любили всякой, и в особенности – уже чуть увядшей, истерзанной какими-то бедами и неудачами, неделями погруженной в грусть, да? Тебе то, «фифе», конечно себя на алтарь целиком принеси? Обманешь по внутреннему согласию с собой одного – обманешь и всякого, даже того, кого подумаешь и попытаешься себя убедить, что любишь: она давно поняла это, и стала требовать от себя правды, внутренней честности отношения к другому человеку. И того же – в отношении к себе. И потому стала одинокой.
Она просидела четыре дня дома, как сказал Войцех, обо всем решившись забыть, наслаждаясь простыми вещами и теплом их нахождения друг рядом с другом, теплом и счастьем безопасности, полного доверия кому-то. Они, в отличие от большинства остальных дней, проведенных в доме на окраине Тарнова, в эти четыре дня, словно изголодавшиеся, говорили подчас до глубокой ночи, о многом… обо всем, о чем молчали почти месяц. Чуть иногда не начинали рыдать, и чтобы сдержаться, стискивали друг друга в объятиях и так застывали надолго.
И всё как будто было нормально, и никаких особенных изменений в их жизни не произошло, она почти успокоилась, забыла о случившемся, хотя в глубине души понимала, чувствовала, что всё это не может «сойти на нет», закончиться так просто, ведь не первый день она к сожалению живет на свете… Но всегда хочется надеяться… и верить в лучшее.
А позавчера она всё же поехала в Краков и играла концерт. И увидела его. Этого скота. Тварь недорезанную, мразь, наци. Он сидел спокойно и с удовольствием на первом ряду, с удовольствием же слушал весь концерт, почти неотступно глядя на нее своими удавьими щелками
