и «кантов», от «волхвований Бетховена» в самый простой быт, гордого, что получаются самые простые дела, и он кажется ей и трогательным, и уморительно смешным. В иных обстоятельствах она и расхохоталась бы, но сейчас, только она решится на мгновение увидеть, зацепить мыслями то, ей становится до припадка страшно, и весело, беззаботно и радостно рассмеяться, как хотела бы, она не может, нет сил. Она просто не выдерживает, неожиданно обвивает его затылок и огромную голову и целует, просто прижимается головой и лбом к его заросшей щеке. Видели бы его сейчас студенты… Ее родной… Разве они виноваты, что так повернулась судьба, что в тот же день, когда их любовь стала близостью и чудесными капельками счастья, ее, как и весь окружающий мир, захлестнули страшные, трагические испытания? Сейчас, когда она вспоминает их часы вместе – в его квартире на Вольной Площади, в утопающем в яблоневом саду доме, и после близости, и еще раньше летом, и в ее квартире в Клепаже – часы, которые они просиживали над его или чьими-нибудь книгами, возле рояля, в обсуждении ее предстоящей работы, таких важных и понятных им обоим вещей, или просто молча и даже не видя друг друга, лишь ощущая чем-то третьим присутствие друг друга, наслаждаясь либо полнотой, либо остатками безопасности и покоя, все это кажется ей сном… Это было всего лишь полгода, четыре месяца, два месяца назад… а будто сон… будто в другой жизни… Она внезапно начинает сопеть и отворачивается, наливает чай. Она не хочет, чтобы он видел ее желание зарыдать.
Они сейчас редко говорят о чем-то по-настоящему глубоко и вдумчиво, более озабочены выживанием, самыми простыми вещами, рады уже одному тому, что их планы пока не рушатся и удалось более-менее сносно протянуть еще и еще день. Нет просто душевных сил на глубокий разговор и горящую в нем мысль, да и обстановка не та, не располагает, и напряжение, страх, которые кажется стали уже неотделимыми от жизни, и от сна, и от бодрствования, тоже – не располагают… Он всегда говорит, что в глубоком и искреннем мышлении человек обращается к своему настоящему, к переживанию настоящего, и потому – во всей полноте раскрывает себя и становится собой… Она много думала над этими его словами, вдумывалась в себя, и соотнося со своим опытом, решила, что он прав… а они сейчас, с декорациями и фабулой их жизни, могут быть только не собой, и до настоящих мыслей, глядящих в лицо и суть происходящего, до настоящих переживаний – мучительных, страшных, от которых хочется кричать и не видя куда бежать в панике, допустить себя не могут… по-крайней мере – не рядом друг с другом, и не в искреннем, глубоком разговоре друг с другом, какие бывали еще кажется так недавно… Все это в большей мере остается между ними сейчас по умолчанию, стало предметом догадок или молчаливого понимания, разговора глазами. А уж если решится вспомнить, что полгода назад, посреди влажного и пахучего цветения лип, они сидели у него в квартире, возле открытых и глядящих на Малую Ратушу окон, и с упоением, забыв обо всем,
