и растереть до конца. Она не могла этого сделать. Дело не в том, даже, чем это кончится для нее. Но она могла поставить эту грязную мразь на место.
– Я вынуждена прервать Вас и простите, но мне, польке, очень редко говорящей по-немецки, сложно запомнить Ваше имя и очень трудно произносимое звание. У меня нет ни малейшей секунды говорить в Вами или с кем-то другим, я с трудом нахожу даже время играть на концертах – у меня пожилые и больные родители, я живу с ними, стараюсь быть с ними рядом каждую возможную минуту и боюсь хотя бы чуть-чуть надолго оставлять их одних. И навряд ли у меня найдется время для бесед с Вами или кем-то другим на последующих концертах.
Она говорила это, помнит, медленно, глядя прямо ему в глаза, делая большие паузы между словами, с трудом вынимая из себя звуки и слова на немецком. От всего этого ей тогда казалось, что она каждым словом наотмашь хлестает его по щекам, унижает его и плюет ему в лицо, хотя ничего крамольного или оскорбительного в самих ее словах не было. Она не могла сделать то, о чем с такой обстоятельностью и с наслаждением думала пару минут перед этим, во время его изливаний. Но произнося всё это, ей казалось, что она делает это словами. Она повернулась, закончив и не дожидаясь никакого ответа ушла, и лишь мельком, краем глаза успела схватить его реакцию. Но лишь мельком. Она не видела, как у того человека от неожиданности и откровенного удара наотмашь зависла челюсть, что его глаза, сжатые до мелких щелочек и похожие на глаза приготовившегося броситься на жертву удава, расширились до невозможности и засверкали свирепой ненавистью и яростью, словно он в тот момент потерял рассудок и был готов забить кого-то насмерть – такой же, какой наверное блестели и у нее, невзирая на последнюю попытку сохранить сдержанность. Она поэтому тогда не испугалась. В ужас пришла она потом, в квартире у родителей. И излить ужас и страх было некому, она никому не могла об этом сказать. Она испугалась, что реакция будет мгновенной, что ее вот-вот, в самые ближайшие минуты или часы арестуют, даже специально не ложилась из-за этого спать до глубокой ночи, переоделась в обычную одежду, которую носит в Тарнове, и ждала. И даже на следующий день, когда ничего не произошло, осталась специально еще на одну ночь у родителей, чтобы не дай бог, если вдруг всё же что-то вокруг начало происходить, а она не видит, не привести за собой к Войцеху. Она знала, что смертельно оскорбила этого скота, что оскорбила бы этим насмерть любого, и что у этого должны быть последствия. Любой из крутившихся возле нее за жизнь мужчин, после этого боялся бы даже находиться с ней в одном помещении, не то что когда-нибудь подойти и заговорить, она знает. Что можно было ожидать от этого скота, она даже не могла представить, просто несколько дней ждала. Она лишь надеялась, что в любом случае, скот больше не решится подойти к ней, а там – будь что
