style="font-size:15px;"> Жаворонкова, Забродина и Васильковский видятся последние годы редко. Время, когда их десятый «В» собирался каждые пять лет, прошло. Теперь встречались чаще на похоронах: сначала родителей, потом и сверстников. Сегодня они едут хоронить Динэру. «Чертов крематорий все спутал, – ворчит Жаворонок, – разве ж там похороны?» «Да… – тихо отзывается Заброда. – Но ведь можно говорить – ”прощание” или “проводы”…» «Поминки бывают после похорон… А в крематории разве похороны – гнет свое Жаворонок. – И потом тоже не лучше: или чертов колумбарий, и стой в вазочке у всех на виду, или, как сироту казанскую, – в могилку к родственнику…»
Чувствуется, что у Жаворонка наболело и она готова еще порассуждать на эту тему, но подходит автобус, и все, кто ждал на остановке, заходят в него.
От площади Мужества только один сто тридцать восьмой идет в нужном направлении. Прямой маршрут, от кольца – до кольца. Им ездит весь город. На табличке возле остановки значится: в числителе, над чертой, – «Площадь Мужества», под чертой, в знаменателе – «Крематорий».
Автобус удобный, теплый, с нормальными сиденьями, не то что в маршрутках-живопырках. Ехать в таком приятно. Когда расселись и тронулись, Васильковский спрашивает: «Она ведь тут где-то жила, да, Жаворонок? Ты ж с ней все это время дружила». «Где ж ей было жить, как не на проспекте Непокоренных. Разве что на проспекте Народного Ополчения… Улица Доблести подошла бы… Но это слишком уж пафосно… Вот ее дом, – встрепенулась Жаворонок, – угловой… Окна на Старо-Муринскую смотрят…»
…Свое последнее земное пристанище Динэра любила: высокий этаж, вид на лесной массив, и метро, наконец-то, рядом. В конце семидесятых она, выпустив очередной десятый, уехала на несколько лет преподавать в Мурманск. Северная надбавка давала возможность скопить денег на отдельную квартиру. Жаворонок сохранила письма Динэры. Почерк у нее не изменился: буквы имели наклон, противоположный привычному, и состояли из однородных волосяных линий, напоминавших дрожащую спираль в лампе накаливания.
…Жаворонок смотрит на затылок Васильковского и смеется: «А ты, Василек, опять перед нами сидишь, как в тот день. Здорово». «Ага, здорово!» – радостно соглашается Васильковский. «Здорово», – кивает Забродина. Не понятно почему, но это действительно здорово. «Слушай, – Васильковский снова поворачивается, – она все так же своего Некрасова наизусть шпарила, и в девяносто три года?» «Не поверишь – шпарила… Смешная… Нет. Трогательная. Нет. Трагическая… “Кому на Руси жить хорошо” цитировала кусками. Как-то спросила меня: “А когда на Руси умирать хорошо, знаешь?” Я ответила, что еще не думала об этом, и поинтересовалась – когда же? Она улыбнулась, тронула мою руку своей высохшей рукой, словно птичьей лапкой царапнула, и сказала, иронично так, как она умела: “За всю мою жизнь было две таких возможности. И обе я, растяпа, упустила. Первый раз, в начале шестидесятых, вроде рановато еще было. Второй раз, в конце восьмидесятых, –
