ребятами уже сговорилась на автобусе, от Площади Мужества».
Одноклассником, сморозившим однажды про спортзал, был Байков. Прощались с ним несколько лет назад, летом. И не в Большом зале, а в Малом. Из двора крематория вошли в вестибюль, уставленный разнокалиберными горшками с тропическими растениями и кустами роз. Было душно и влажно. «Прям райские кущи. Сервис “все включено”», – пробурчал Васильковский, вытирая со лба пот и расстегивая ворот рубашки. Спустились вниз, в полуподвал. Лампы в навесных потолках мигали, а то и вовсе не горели. Штукатурка кое-где обвисла, на потолке виднелись потеки, от уборной, мимо которой нужно было пройти, чтобы попасть в Малый зал, пахло.
Хоронила Байкова, умершего от цирроза печени, дочь. С женой он был давно в разводе. Из прежней жизни пришли только Васильковский и Жаворонкова, и вообще народу было мало. Наверное, потому и зал был Малый. Здесь все было по-другому, чем наверху. Никаких окон, никакой тропической флоры. Государственный флаг и в кадке искусственная березка, все напоминало «красный уголок» в сельском клубе. Гроб со скрежетом уходил не вниз, а прямо в стену, как в паровозную топку. «Баёк обязательно спел бы: “Бьется в тесной печурке Лазо”» – натужно схохмил Васильковский, когда они вышли.
…Крестообразный перекресток, на котором когда-то долго стоял «пазик» с десятым «В», автобус перемахивает по виадуку, и через несколько минут уже едет мимо ограды крематория. Она не столь длинна, как ограда Пискаревского кладбища, но тоже впечатляет: колумбарий за ней – целый город, где дома с нишами окон расположены в строгом геометрическом порядке, так же, как братские захоронения на Пискаревском. Декор ограды тоже похож: вазы со скорбно приспущенной тканью. Только у крематория и вазы пониже, и ткань пожиже. В этом цитировании есть некоторая логика: здесь, в колумбариях крематория, находятся дети и внуки тех, кто покоится на Пискаревском.
Автобус поворачивает на развязке, проезжает мимо недавно выстроенной, тыльной стороной вплотную примыкающей к ограде крематория огромной коробки молла (большие буквы на фасаде: «Оптовая торговля»), и останавливается неподалеку от раскрытых ворот.
По центральной аллее Васильковский, Жаворонкова и Забродина идут к искусственному холму со стоящим на нем прямоугольным зданием, напоминающим одновременно все стеклянно-бетонные павильоны метро семидесятых-восьмидесятых годов. Холм придает сооружению, выполненному из дешевых строительных материалов, вид языческого жертвенника.
Метель, набирающая силу, милосердно скрашивает убогость, запустенье и нищету. «Господи, – тихонько скулит Заброда, – как же стыдно…»
«Радуйся, – утешает ее Васильковский. – Большой брат думает о тебе и о твоих детях. Вон…» – по обе стороны аллеи тянутся колумбарии: микрорайоны серых панельных домов с еще пустыми нишами-окнами.
Они подходят к широкой многоступенчатой лестнице
