иначе, чем в жизни. Грязные фасады и желтый снег на тротуарах, в который проваливались влюбленные, превращался в изящные красивые улицы. Серая кашица облаков расступалась, чтобы выпустить солнце. Памятники становились молодыми и сияющими, а не позеленевшими, какими видел их я. А Тильда – разумеется, она была единственной девушкой на земле, красавицей, перед которой расступались великие призраки. Лева как будто подправлял существующие буквы, так, что они выходили нездешними, переводными. Город расцветал, точно под взглядом счастливого заезжего иностранца, неожиданно встретившего на финских болотах бледную северную любовь.
Лева, наверное, в самом деле не понимал, что делает, сочиняя свой бульварный роман. А я, к сожалению, догадывался. Он сделал так, что Тильда действительно поверила: она Тильда. К февралю, встречая парочку на желтых улицах, я стал замечать, что в девушке пропадает угловатость. Тильда сменила пуховичок на теплое пальто. В ней появилось своего рода изящество, какое бывает у худеньких испанок. Она постриглась под каре и ее бесцветные волосы теперь казались иссиня-черными. У Тильды начался небольшой насморк, из-за которого она говорила со слегка нездешним прононсом.
Теперь я назвал бы девушку Левы симпатичной.
– Кажется, я догадываюсь, почему ты в нее влюблен, – сказал я как-то Леве в белом кафе. – Тебе нравится оживлять Тильду собственными словами. Наклеивать на нее письма, как слои бумаги на папье-маше.
Но Лева опять не понял. Он впервые в жизни был счастлив, а что счастливому влюбленному до слов старика-альбиноса о папье-маше.
К концу зимы случилось то, что должно было случиться. То, от чего я всеми силами предостерегал Леву. В феврале, когда снег на улицах окончательно сбился в комки и пожелтел, на Васильевском острове, неподалеку от университета, я случайно встретил Тильду – и она шла не одна. Рядом, под руку с ней, шагал незнакомый мне совершенно счастливый американец. Сомнений быть не могло: по весеннему запаху в воздухе, по смущенным взглядам, которые Тильда, слегка краснея, бросала в сторону спутника, по ее новой хозяйственной походке – я понял, что вижу пару в начале долгого прочного романа.
Честно говоря, я полагал, что увижу рядом с Тильдой испанца или аргентинца. Это еще укладывалось в сюжет. Но рядом с девушкой шел именно – американец. Он выбивался из петербургского пейзажа, как альбатрос. Его полноватое лицо лоснилось и блестело, как серебряная салатница, на солнце, неожиданно вышедшем из-за кашицы облаков. На фоне землистых, обрюзгших от вечных дождя и снега лиц спутник Тильды казался небожителем, полноцветной репродукцией в дешевой, напечатанной на папиросной бумаге книге.
Он был хороший человек, этот американец. Лет тридцати, в меру смущенный, в диковатых роговых очках, которые делали его похожим на профессора филологии. В спутнике Тильды проглядывала какая-то интеллигентная
