дребезг и лязг. Дребезг и лязг нарастал и оглушал, пока не стал конкретным предметом: бочкообразным роботом с тоненькими манипуляторами, на концах которых, будто термиты, суетились членистые пальцы.
Передвигался робот прыжками, производя этот дребезг и лязг. Клапаны и крышки оглушающе хлопали по железным бокам робота. Но сам робот показался мне счастливым. В его прыжках и лязге было столько беспечности, что это искусственное существо определенно не могло быть несчастным.
– Это Сапог, – представил робота Полуорганизм. – Сапог замечательный хирург. При жизни он оперировал различных представителей истеблишмента. Устав от абсурдности бредовых идей, которыми истеблишмент разражался находясь в наркозе, Сапог наелся специальных препаратов, написал записку, состоящую из фразы «и снова – снова». Затем трансформировался в робота и присоединился к «Демократическому союзу терраформинга». Сейчас, как я понимаю, Сапог деградировал почти полностью, но дело свое он все еще знает крепко, – Полуорганизм видит сомнение на моем лице. – Просто поверьте.
Из Сапога выползает полый фидер с лицевой маской. Маска закрывает мне рот, и я соскальзываю в густую патоку анестезии. Затуманенным взором вижу, как Сапог орудует своими пальцами-термитами на моей шее: проводит пальпацию вокруг терракотового цвета отметины, пробегает по червяку Тиму. Затем достает скальпель, тремя движениями отделяет червячное тело Тима от моего тела. Вводит в вену прозрачную жидкость, отправляя меня в благостную пустоту.
В маслянистой пленке бессознательности вяло шевелит плавниками гниющая с головы рыба иллюзии человечества.
Я открываю глаза и обнаруживаю себя всё в том же кресле велюровой обивки. Первое, что я вижу, это приглушенный и слегка изумрудный свет. Этот приглушенный и слегка изумрудный свет нечто, как выразился бы писатель Перле, лимитрофное17. Нечто такое, отчего действительность никак не наберет свою яркость, не станет действительностью. Я не без удовольствия отмечаю, что отныне моя шея свободна. Больше нет тяжести, нет чужого присутствия. Ощупываю место, где должно было быть терракотового цвета пятно – чистая кожа. И мне хочется посмотреть на себя в зеркало.
Я собираюсь в кучу, приподнимаюсь в кресле. Однако ни громыхающей бочки Сапога, ни жидкостно-баночного Полуорганизма в вагоне нет. Я один. За пределами вагона, глубоко внутри подземных коридоров, странный звук. Изнутри вагона это слышится так, будто за плиткой стен ворочается громадный бегемот, обернутый в целлофан.
Выхожу через замершие уже навсегда двери вагона. Удушливый полумрак. В нитях ламп накаливания жизнь еле видна; кресла ожидания, свисающие буквы, вывернутые прутья турникетов оказались по ту сторону света. Странный звук стихает, словно бегемот в целлофане дал деру вглубь подземных коридоров.
Я чувствую, что мне неуютно. Впервые моё принужденное болезнью одиночество, но легко принятое, давит. Ровно до этого
Лимитроф – от латинского limitrophus – пограничный.
