насекомые, – будут здесь.
Второго акта я решаю не ждать.
Я стараюсь держаться чуть позади девушки, чтобы мой запах не беспокоил её обоняние. В проплывающих мимо стеклах я вижу наше отражение: сгорбленный и худощавый силуэт меня в кильватере статных и великолепных её форм.
Я собираюсь с мыслями. И мысли неизменно упираются в одно: моё положение овечки на привязи булавкой колет в мышцу гордости.
– Вы, – я откашливаю в кулак скованность, – вы не обессудьте, что я плетусь веревочкой позади. Мой запах, знаете ли, весьма обескураживающий.
Она снижает скорость, на ходу берет меня под руку.
– Не стоит волнений. Запахи меня ну вот никак не беспокоят, – она потирает утонченным пальчиком свой точеный носик, а затем смотрит на меня. – Мармарис. Так меня зовут. А он милый, – Мармарис поглаживает голову спящему на моем на плече Тиму. – Вам следует просто идти со мною. Тут недалеко, – Мармарис неопределенно машет изящной рукой куда-то налево. – Идемте; и не задавайте вопросов, всё расскажут позже.
Булавка насквозь пробивает мышцу гордости. Уже почти не больно. Я покорно следую на поводке по запутанной сетке городских улиц.
Полотно рекламы флагом плещется над серой площадью, зажатой внутри жилого массива. На флаге пухлый мужчина с беспричинной радостью обнимает банку маринованных грибов.
Размышление о маринованных грибах подступает к моему горлу привкусом тошноты. Я подавляю тошноту, и вспоминаю, как на одном из дней рождения Тима мы наелись маринованных грибов. Захваченные духом мальчишеского соперничества я и Тим ложку за ложкой проглатывали сдобренные черным перцем и виноградным уксусом маслята и лисички. Слизкий маринад тек по нашим подбородкам, и ни один из нас не хотел признавать поражение. Я помню то чувство абсолютной дурноты, охватившее всё мое тело. Помню жестокий спазм точно в середине живота. Помню медленно наступающее облегчение. Помню накатывающий благодатный сон, унесший тошноту за пределы сознания.
Из воспоминания меня вырывает Мармарис.
Вырывает из моего последнего воспоминания.
– Нам сюда, – подсказывает она.
Мы проходим насквозь погруженный в сумерки двор.
Редкие фонари выхватывают латексные одежды Мармарис из полумрака, что делает ее, с одной стороны, привлекательной, а с другой – совершенно не принадлежащей этому миру.
В луче очередного фонаря материализуется рваное жерло входа на заброшенную станцию метро. Вход напоминает провал грота усыпанного сталактитами и сталагмитами. Я проскальзываю в грот, стараясь не зацепиться за каменные наросты.
Подошвы туфель стучат по ребристому металлу ступенек обездвиженного эскалатора.
Длительный спуск по эскалатору сопровождается закладыванием ушей и едва уловимым образом гибкой спины Мармарис.
